Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Заговорив о банкирах, отмечу, что у большинства русских банков были отделения за границей, которые теперь по постановлениям своих правлений преобразовались в самостоятельные банки. Не знаю, на каких условиях преобразовались эти банки, но законность их оспаривалась кое-кем из русских акционеров, хотя судебных процессов на этой почве не было. Был зато какой-то процесс в Англии, где правление Московского Купеческого банка во главе с братом нашего Чаманского израсходовало на себя значительные суммы, находившиеся в английских банках. Так как, однако, Чаманский покончил с собой, а денег уже не оставалось, то процесс, кажется, доведен до конца не был.

У Волжско-Камского банка ни отделений, ни капиталов за границей не было, но оказалась в Париже группа его руководителей, которая изредка собиралась для обсуждения вопросов, которые тогда казались важными. Собирал нас член правления Соллогуб, в Париже ставший профессором каких-то финансовых наук, дельный и порядочный человек, позднее работавший в международных организациях. О чем мы трактовали в наших собраниях, не помню, но крупного ничего в них не обсуждалось. Мало интересного было и в заседаниях Банковского комитета, но, кроме Коковцова, никого из крупных русских банкиров я в заседаниях не видел, хотя из них были в Париже Путилов, Вышнеградский и Л. Ф. Давыдов. Все они устроились в Париже директорами разных банков, и пожаловаться на свою судьбу не могли. Про Давыдова рассказывали, что он после революции на все свои средства стал скупать картины голландских мастеров (он был знатоком живописи), переправил их в Финляндию и затем продал их за границей, обеспечив себе крупное состояние. В Лондоне снова стал банкиром Барк, и за ним занялись этим делом также Замен и Риттих. В особом положении оказался за границей Батолин, которого, как члена правления Волжско-Камского банка я не раз тогда видал. При нем состояла тогда целая свита, и в Соединенных Штатах он произвел известный эффект. Он мне говорил, что у него были какие-то переговоры с Морганом. Во Франции у него были интересы в нескольких банках, но понемногу он оказался из них устраненным, ибо руководителями в них оказались профессиональные банкиры, более опытные, чем он, и не слишком щепетильные — Путилов и Немировский. В результате, через несколько лет о Батолине больше не говорили, хотя это и был, несомненно, интересный русский самородок, имевший все данные, чтобы при большем образовании стать крупным деятелем.

Чтобы не возвращаться к Банковскому Комитету, укажу еще, что ничего серьезного в нем не обсуждалось. Поговорили о гарантии ссуд, выдаваемых беженцам, и особая комиссия разрабатывала вопрос о восстановлении деятельности частных банков после падения большевизма. К каким выводам она пришла, не знаю, ибо они в общем собрании Комитета не обсуждались.

8-го февраля я выехал обратно в Копенгаген. В Берлине остановился я у Люца, нанявшего себе здесь квартиру и занимавшегося торговыми делами. За этот месяц Берлин стал терять для русских свой политический характер. Из новых беженцев повидал я генерала Гурко, уже начавшего увлекаться сверхчувственным миром. Смерть его жены, сестры милосердия на французском фронте, убитой авиационной бомбой, сильно пошатнула его психику. Впрочем, наш разговор шел на обычные темы. Произвел я также по поручению из Парижа ревизию Красного Креста, где все оказалось в порядке. В Копенгагене нового ничего не было. Столковались мы с женой о ее переезде с девочками в Париж, после чего я проехал в Стокгольм, чтобы устроить с Э. Л. Нобель то личное денежное дело, в котором он мне помог и тогда и позднее. Должен сказать, что и в эмиграции он остался тем же хорошим отзывчивым человеком, каким был и в России. В Копенгагене выяснилось, что мне придется ехать обратно в Париж одному. Уже до моего приезда заболела корью наша младшая девочка Марина, а теперь заразилась от нее и старшая. Болезнь протекала легко, но отъезд пришлось отложить на несколько недель.

В этот приезд я несколько раз видел в Копенгагене Шаховского, недолгого министра торговли. Он и генерал Фогель, состоявший при Императрице Марии Феодоровне были членами правления какого-то пароходного общества и смогли на покупке и продаже пароходов сряду после перемирия заработать хорошие деньги. Он мне рассказал про последние месяцы перед революцией, выставляя, естественно, вперед свою роль и обвиняя во всем Протопопова, но нового ничего не сказал. Перед отъездом был я в последний раз у Государыни, как всегда милой. Кажется, не упоминал я еще, что ей представлялись этой зимой жена и Нуся. Как-то к жене зашел генерал князь Долгорукий и обратил внимание на череп, по которому Нуся изучала анатомию. Видимо, Долгорукий рассказал про это Государыне, и она выразила желание видеть жену и дочь. Жила Государыня в той квартире, где заседала Конференция о военнопленных, и только у входа в нее их встретил конвойный казак, не оставивший Государыню до конца, который и ввел их к Государыне. Сидела она в сером шерстяном свитере с заплатами на локтях и была очаровательна. Нусю она спрашивала про занятия, и упомянула про череп. Потом Фогель говорил мне, что Государыня сидит больше одна.

На обратном пути через Берлин Люц повез меня в Министерство иностранных дел для разговора с Мальцаном. Не помню точно его тогдашней должности, но в ту минуту он был фактическим руководителем немецкой политики. Очевидно, с ним уже были переговоры о выступлении Германии против большевиков, ибо с места он заговорил о нем. На меня он произвел неприятное впечатление, ибо было ясно, что берлинские немцы ничему за войну не научились и что в своих отношениях с Востоком, и в первую очередь с Россией, они останутся теми же, что раньше. Между прочим, зашла речь о Сазонове, и Мальцан очень резко заявил, что с ним немцы отказываются вести переговоры в виду его враждебности к Германии. Сказал он также, что большевики немцам больше не нужны.

Потом Люц уверял меня, что это общее убеждение немцев. В Париже я передал этот разговор Маклакову, а затем и Сазонову. Маклаков с места отнесся к Берлинским планам скептически, но все-таки сказал мне, что можно бы было послать в Берлин Аджемова, как представителя более или менее официальных парижских кругов. В эти дни у меня был разговор на эту тему с Маклаковым и Аджемовым вместе, в начале которого присутствовал и видный кадет Винавер. Я говорил первоначально довольно открыто о берлинских планах, но Маклаков прервал разговор, а когда мы его возобновили через несколько минут, то он и Аджемов предупредили меня быть осторожным при Винавере, ввиду его болтливости. Был у меня разговор затем и с Сазоновым на тему о соглашении с немцами. Он был определенно против него, находя, что избавиться от большевиков России будет легче, чем от немецкого засилья.