Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Я не упомянул еще про то, что в Париже я застал моего дядю Макса Мекк и троюродного брата жены Юрия Мазаровича. Этот последний после краткосрочных офицерских курсов был недолго в строю, и после революции был командирован во Францию в какую-то комиссию. После упразднения ее он перебивался какими-то мелкими делами, но пока еще не голодал. Дядя Макс тоже еще не бедствовал и жил довольно широко. Как и многие другие русские, он считал, что большевизм явление недолговременное и что Россия скоро вернется к прежним порядкам. Поэтому он не сократил сряду своего образа жизни, и через несколько лет оказался без гроша. Не знаю, почему он отправился тогда в Египет, где у него были друзья по эзотеризму. От этого пребывания у него осталось только одно воспоминание — мумия маленького священного крокодила с кладбища их около Каира, которая хранилась у него в особом ящичке, ставившемся во время сеансов около медиума и усиливавшего якобы его сверхчувственную силу. Из Египта дядя перебрался в Неаполь, где уже буквально остался без гроша, и думал о самоубийстве. Однако в это время он услышал якобы во сне голос, предупреждавший его, что он получит какие-то деньги. Действительно, на следующий день он получил крупную сумму. Мне еще не раз придется говорить о дяде, здесь же скажу только о нем, что в нем сочеталась всегда, несомненно, большая образованность с какой-то удивительной чисто детской наивностью и непрактичностью. Мужчины обычно отзывались о нем с улыбкой, женщины же преклонялись перед его речениями. Политические его воззрения были, в общем, довольно сумбурны, причем известный западный либерализм сочетался в нем с определенным антисемитизмом.

Тогда в Париже я несколько раз был у дяди и видел у него ряд интересных лиц. Познакомился я у него с супругами Нагродскими — он профессор и инженер, строитель во время войны части Мурманский железной дороги, она — очень некрасивая женщина, автор имевших тогда успех книг (особенно «Гнева Диониса»). Как-то дядя спросил ее, почему она, по его мнению, злоупотребляет порнографическими описаниями, на что она ответила, что это увеличивает интерес публики к ее произведениям.

В Париже долго был генеральным консулом Зарин, родственник моей тещи. После революции он был уволен от службы и занялся экспертизой старинных вещей. Как мне говорили, он был большим знатоком их, и его заключения о них ценились и хорошо оплачивались. Жил он с очень милой женой и девочкой, но сам ни в ком симпатий не пробуждал. Когда приехала жена, мы как-то завтракали у Зариных вместе с Извольской, вдовой бывшего посла и министра иностранных дел, особой не более симпатичной, чем ее супруг, за время своего пребывания в Париже скорее ухудшившего наши отношения с Францией. Вообще, не раз приходилось мне (да и приходится еще) убеждаться, что в сфере международных отношений многие дипломаты отождествляют поддержание престижа своей родины с известной агрессивностью и заносчивостью в отношениях личных, что только затрудняет улаживание национальных антагонизмов, а подчас и вызывает новые осложнения.

На месте Зарина я застал генеральным консулом бывшего эмигранта Аитова. Личных отношений с ним у меня не было, но все, что я о нем слышал, говорило в его пользу. Назначение его имело, однако, как говорили, характер довольно курьезный. Как-то Терещенко, тогда министр иностранных дел, сказал директору Департамента, что в Париж надо бы назначить Аитова. Не найдя Аитова в списках чинов министерства, директор обратился к Терещенке за указаниями, а тот к Керенскому, указавшему на Аитова, и тот припомнил, что ему указала его, как хорошего человека, «бабушка» Брешко-Брешковская. Таким образом, назначение Аитова состоялось, и оказалось удачным, чего далеко нельзя сказать про многие другие, состоявшиеся за эти месяцы.

Чтобы покончить со всеми парижскими встречами из близкого мне раньше мира, упомяну еще про нашего бывшего шофера Кузьму Аристова. Он пошел добровольцем в один из посланных во Францию полков, и теперь, уезжая обратно в Россию, встретились мы в Управлении военного агента, и, кажется, оба были одинаково рады увидеть друг друга.

Семья моя приехала в Париж 2-го апреля [1920 г.] не без затруднений. Визы, которые обычно получались потом с такими затруднениями, им были даны очень легко, но как раз и в Дании, и особенно в Германии их выезд совпал с забастовками железных дорог, и хотя они нигде не застревали, но ехать пришлось и медленно, и в страшно переполненных вагонах, что тогда казалось за границей чем-то необычайным. Устроились мы все в небольшой гостинице Hotel Dagmar на r. St. Jacques, довольно далеко от Сены. Принадлежала эта гостиница бывшему владельцу одноименной гостиницы в Петербурге на Садовой, и теперь в ней жило много русских. Помещалась она в центре так называемого Quartier Latin, где находилось большинство высших учебных заведений Парижа и где было вообще много во всех отношениях интересных культурных учреждений.

По приезде семьи, мы немало времени посвятили ознакомлению с ними и вообще со стариной города. Побывали мы не только в таких учреждениях как Лувр, Консьержери и разных музеях, но и в таких церковках, как униатская (или католическая восточного обряда) — S. Julien le Pauvre, и в катакомбах, куда были собраны с упраздненных в центре кладбищ кости более, чем 600 000 человек. Были мы и в égouts — подземных каналах для сточных вод, по которым передвигаются на веслах неуклюжие лодки — кстати, это было самое скучное и неинтересное посещение. Но, не говоря обо всех этих экскурсиях и общей архитектуре города, ведь интересен Париж и своими историческими воспоминаниями, с которыми связана почти каждая улица и каждый перекресток, и своей настоящей жизнью, несомненно, не шаблонной и в которой старина переплетается незаметно с самыми новейшими измышлениями и изобретениями. В Париж стекались, если не всегда самые талантливые представители других наций, то, во всяком случае, принадлежащие к самым в них энергичным людям, и они придавали парижской жизни её особый характер, которого нигде больше нельзя было найти. Быть может, это и придавало Парижу его известный интернационализм, которого тоже нигде больше не было. Этот интернационализм, особенно сказывающийся в области искусства, делал Париж с места каким-то своим.

Я чувствовал себя здесь так, как ни в одном городе вне России. В Париже ничто никого не удивляет, и, если вы не нарушали внешнего порядка, вы могли жить своей, самой своеобразной жизнью, не возбуждая протестов ни с чьей стороны. Наряду с этим, надо, впрочем, отметить, что в текущем своем обиходе французы очень требовательны к своим соседям, чтобы те не нарушали порядка их жизни и, например, пускать радио после 10 часов или засиживаться с гостями после этого времени было невозможно из-за протестов соседей. Чтобы не возвращаться вновь к культурным вопросам, отмечу еще, что сравнительно с другими столицами, слабее оказалась в Париже Bibliotheque National — тесная и со сравнительно малым выбором книг. Не скажу я этого, наоборот, про парижские салоны, в которых, вероятно, выставлялось ежегодно не меньше 10 000 картин, которые в массе производили, правда, довольно серое впечатление (впрочем, не яркостью их красок). Зато картинные галереи, особенно современной живописи, в Париже совершенно исключительны. Не скажу я еще про салоны, чтобы из выставленных в них картин многое оставалось в памяти.