Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

В канцелярии Комиссии я нашел больше 250 требующих разрешения дел, и в первое же заседание назначил к слушанию около 150 из них, конечно, мелких, но наиболее срочных. В два заседания они были пропущены, затем прошла вторая пачка более крупных и после этого Комиссия могла заняться действительно серьезными вопросами. Еще до моего утверждения в должности я объехал все больницы и продолжал эти объезды и позднее, в различные часы дня и ночи, чтобы проверить довольно многочисленные жалобы на них. Это, а также и то, что я сам докладывал все дела, помогло мне выделять в прениях существенное от неважного, и рассмотрение дел не задерживалось.

С первых же дней мне пришлось установить отношения с Нечаевым. Поводом для этого послужила мелочь: врачи должны были просить отпуска у Комиссии, но Нечаев считал себя выше этого, и только уведомлял, что тогда-то уезжает в отпуск; я доложил это, прибавив предположение, что прошение его об отпуске, очевидно, где-то застряло, и предложил считать его уведомление за прошение. Нечаев растерялся и только что-то промычал, и мое предложение было принято при общих улыбках. Почему-то эта мелочь попала в печать, и с нее начались мои, в общем, всегда дружественные отношения с журналистами.

В дальнейшем мне пришлось налечь на Нечаева только один раз. Ко мне обратился сверхштатный врач Обуховской больницы д-р Едличко с жалобой, что его все время обходят при назначениях на штатные должности, причем объяснял это тем, что он не принадлежи к партии сторонников Нечаева. Когда я спросил последнего про Едличку, он признал, что ничего худого он про него сказать не может, но что он вообще не из крупных врачей; на это я ему сказал, что нельзя же обходить человека ряд лет, назначая перед ним людей, только что начавших свою работу. Сряду после этого Едличко был тоже назначен, но не палатным врачом, а в амбулаторию больницы, чем Нечаев, видимо, хотел показать свою независимость. Ни Едличко, ни я не протестовали, и в дальнейшем недоразумений с Нечаевым у меня не было.

В ведении Комиссии находились в то время 11 больниц и Городские богадельни; из них пять больниц были для общих больных: Обуховская, Александровская, Петропавловская, Марии Магдалины и Барачная (для заразных), две для венерических — Калинкинская, женская, почти исключительно для проституток, и Алафузовская (для мужчин); одна детская и три для душевнобольных: Николая Чудотворца, Св. Пантелеймона (на Удельной) и на Ново-Знаменской даче. Насколько я мог себе составить представление о прошлом Петербургских больниц лет за 20 до моего вступления в должность, они были очень приличны, но затем было пропущено время для увеличения [их количества], параллельно с ростом городского развития, и к моему времени число мест в них не отвечало потребности. И тут, однако, надо внести поправку: летом больницы, даже наиболее старые, вроде, например, Обуховской, производили вполне приличное впечатление, но летом никто их не навещал, а зимой, когда они были переполнены, положение в них было весьма тяжелое. Достаточно сказать, что при штатных 7500 мест число больных превышало зимой часто 12 000, и больные занимали тогда не только палаты, но и все коридоры были заняты больными, лежащими на сенниках прямо на полу. Но и тут это острое переполнение относилось, главным образом, к общим больницам и в них к терапевтическим отделениям. Хроническое переполнение наблюдалось в психиатрических лечебницах, особенно в больнице Николая Чудотворца, куда направлялись все острые больные. На Удельной помещались хроники, но более или менее опасные, а на Ново-Знаменской даче тоже хроники, но более надежные. В виду этого переполнения, городом нанималось еще несколько помещений для душевнобольных хроников: одно в Екатерингофе, другое на Васильевском Острове и третье было нанято уже при мне на Полюстровской набережной. Все они не были, конечно, построены для того, чтобы быть больницами, и были далеки от идеала. Да и больница на Ново-Знаменской даче (ранее принадлежавшей старику В. И. Мятлеву), в которой еще сохранились расписные потолки, тоже во всем напоминала больше прежнюю барскую усадьбу, чем специальную лечебницу.

Современной была лишь Детская больница, незадолго перед тем законченная. На мою долю выпала еще ликвидация дела о постройке этой больницы, на которую было немало нареканий. У меня, однако, создалось впечатление, что, в общем, больница была построена недурно, что я позднее и высказал в Думе. Были небольшие изъяны в центральном отоплении, главное же нарекание, на приемный барак больницы, относилось не к выполнению плана, а к самому плану. В больнице, предназначенной для заразных больных, неоднократно наблюдались случаи внутреннего заражения, и объяснялись они тем, что в приемной «боксы», стеклянные камеры, в которые помещались больные дети до их осмотра врачом, не были достаточно изолированы. Это, однако, относилось к вине не строителей, а врачей, одобривших план больницы. Кстати, по поводу этих дефектов, мое изложение их в Думе вызвало обвинение меня со стороны Фальборка, что раньше я осуждал постройку больницы, а став председателем Комиссии, стараюсь замазать ее дефекты. Я ему резко ответил, что это совершенно не отвечает действительности, ибо раньше я об этой постройке ни разу не говорил, и Фальборк в одном из следующих заседаний по справке в стенограммах признал, что он ошибся. Редкий случай, что в общественных собраниях кто-либо признавал свою ошибку.

Обуховская больница делилась на мужское и женское отделения, во главе которых стояли прекрасные терапевты Нечаев и Керниг (кстати, укажу, что насколько я мог судить, врачи городских больниц, как в смысле своих познаний, так и с моральной, могли в виде общего правила выдержать любой экзамен). Остался у меня в памяти также блестящий хирург Обуховской больницы д-р Греков. Печальное впечатление в этой больнице производили бараки для туберкулезных, находившиеся в саду со стороны Загородного и построенные еще во времена, когда больница находилась в ведении Императрицы Марии Федоровны и которым, следовательно, было уже около 100 лет. Сами врачи признавали, что случаев излечения в них не бывало, и что вопрос был лишь в том, когда тот или другой больной умрет. Санаториев для туберкулезных у города тогда не было, да и вообще тогда эту категорию больных начинали лечить только, когда победить болезнь было уже невозможно (и это не только среди неимущих, а и богатых).

С самого начала мне пришлось слышать жалобы на оставление в Обуховской больнице отделения для острых алкоголиков. Редкую ночь полиция не доставляла туда буйствующих пьяниц, часто избитых и раненых, продолжающих буйствовать и в больнице. Побывал я и здесь, и действительно картина отделения была непрезентабельная: хотя при мне полиция и не доставила ни одного нового клиента, вопли, рвота пьяных, попытки их продолжать драться, все это подсказывало необходимость убрать это отделение из Обуховской больницы, но выполнить это я не успел. Почему-то припомнилась мне тут заключительная фраза из «Сказки о тульском левше и стальной блохе» Лескова, как Левшу, весь переход пившего на судне с капитаном, отвезли в больницу, где он и умер, и мне подумалось, что этой больницей именно и была Обуховская.