Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Петропавловская больница, быть может, из терапевтических наиболее современная, была в ведении проф. Доброклонского и заменяла клиники Женскому Медицинскому Институту. Александровская и Марии Магдалины особого интереса не представляли (если не считать, что в течение лета почти каждый раз, что я бывал в Александровской, меня водили в покойницкую, где почти всегда бывали утопленники, часто в сильной степени разложения, чтобы доказать мне необходимость перестройки этого здания, в чем я, впрочем, не сомневался).

Уже старая Калинкинская больница и сравнительно новая Алафузовская лечили (или, вернее, подлечивали) сифилитиков и венериков. В Калинкинской больнице бывали всегда сотни больных проституток, производившие большею частью жалкое впечатление. В сущности, находились они здесь на полутюремном положении, ибо доставлял их обычно в больницу санитарный надзор, и добровольно поступивших в нее женщин было не много. В Алафузовской больнице показали мне двух прокаженных, ожидавших здесь, когда откроются для них места в Ямбургской санатории. Тогда почти у всех существовало убеждение, что проказа — болезнь исключительно редкая, и только с прогрессом медицины стало известно, что она существует почти повсеместно. В Бразилии, где я пишу эти строки, в одном штате С. Пауло при его 6-миллионном населении, в санаториях помещаются до 7000 прокаженных, а сколько находится вне их, едва ли кто точно укажет.

Из Калинкинской больницы поступило при мне в Совет Главных врачей заявление о безнравственном поведении д-ра Лучинского, которого Совет и представил к удалению. Сам Лучинский явился ко мне еще до этого постановления Совета с попыткой оправдаться в предъявленных к нему обвинениях, но когда я прочитал затем его дело, то ни у меня, ни у членов Комиссии не явилось сомнений в том, что ему не место в этой специальной больнице. Удивил меня лишь цинизм, проявленный Лучинским и который возмутил даже много перевидавших за свою долгую службу в больнице пожилых фельдшериц.

Городские богадельни вмещали тогда что-то около 1000 стариков и старух и нетрудоспособных, которые в громадном большинстве были рады возможности дожить здесь спокойно свои последние годы. Кормили их сносно, помещение было, во всяком случае, лучше, чем то, которое они обычно занимали до богадельней, но сказать, чтобы оно было идеально я, конечно, не решусь. Среди стариков был один более, чем столетний; я попытался с ним заговорить о прошлом, но у него уже мало что оставалось в памяти.

Совершенно сознательно оставил я на последки психиатрические лечебницы, ибо они были наиболее слабым пунктом деятельности Больничной Комиссии. В общем, я могу сказать, что наше новгородское Колмово было несколько выше их, и это, главным образом, по сравнению с больницей Николая Чудотворца. Страшно переполненная и какая-то мрачная, она производила с самого начала неприятное впечатление на всех, и мне и по сию пору кажется, что при ее переполнении собственно лечение больных не должно было давать больших результатов. Винить в этом персонал не приходилось, но помочь положению, кроме устройства нового отделения в Полюстрове, я ничем не смог. На Удельной, в больнице Св. Пантелеймона врачи, как мне показалось, относились к больным с большей опаской, чем в психиатрических больницах вообще, очевидно потому, что к ним направлялись хроники, уверенности в коих не было. Когда мы прошли мимо одного из них, старший врач мне вполголоса сказал, что это убийца московского городского головы Алексеева, и добавил, что это больной весьма опасный, ибо от него всегда можно ожидать, при прекрасном общем поведении, какого-нибудь совершенно несуразного поступка. Позднее, в эмиграции, дочь Алексеева — Анненкова, мне говорила, что ее отец был убит революционером. По-видимому, убийца действительно принадлежал к эсерам, но, тем не менее, убийство Алексеева является совершенно непонятным, ибо к числу правых он не принадлежал и человек был порядочный.

Больница Николая Чудотворца произвела и на меня сряду тяжелое впечатление: старое здание казенного николаевского типа, переполнение и неизбежное его последствие — довольно условная чистота, а также какой-то хмурый персонал как-то не радовали глаз. Должен, впрочем, сказать, что в отношении персонала я ничего худого сказать позднее не мог. Вообще здесь, как и в других городских больницах, средний персонал делал свое дело добросовестно и был достаточно хорошо для исполнения своих обязанностей подготовлен, но низший зато не имел абсолютно никакой подготовки: это были большей частью приходившие на заработки крестьяне, с больничной работой не знакомые и шедшие на нее, как пошли бы на любую другую. Мне кажется, что именно эта их неподготовленность (а также недостаточность) и вызывала большинство жалоб на городские больницы.

Надо сказать еще, что вне Петербурга мне приходилось не раз слышать жалобы на его больницы, но иного рода. Лица «податных сословий», и в первую очередь крестьяне, связанные со своей общиной, платили в Петербурге особый больничный сбор, помнится в размере одного или двух рублей в год. Взимался он с них при прописке паспорта в участке и давал право на бесплатное лечение в городских больницах, но часто случалось, что тот или другой больной, по чьей вине безразлично, попадал в больницу «не прописанным», не уплатив больничного сбора, и тогда был обязан платить за свое пребывание в больнице. Плата была невысокая, но при длительных болезнях больной залеживал иногда сотни рублей, и если, что бывало нормально, он не был в состоянии уплатить, взыскание обращалось на его селение. Обычно и оно было не в состоянии, да и не проявляло желания уплатить эти больничные «недоимки», а власти, которым надлежало их взыскивать, не налегали с их пополнением. Поэтому, если не ошибаюсь, вскоре после этого обязанность общин пополнять эти недоимки и была отменена.

В больнице Николая Чудотворца положение в это время было еще ненормальным. В революционные дни старший врач д-р Реформатский был вывезен персоналом на тачке. Не помню точно деталей этого казуса, но руководил им младший врач д-р Трошин, который за это и находился еще под следствием, когда я вступил в Больничную Комиссию. Обязанности старшего врача исполнял д-р Охочинский, а Реформатский был переведен старшим врачом на Ново-Знаменскую дачу. Несомненно знающий психиатр, человек порядочный и хороший администратор, он принадлежал, однако, к числу тех врачей, которые в постоянном общении с душевнобольными, сами становятся несколько странными. Таким был Синани в Колмове, таким был в меньшей степени Чечотт, таким оказался и Реформатский. Когда я говорил с ним о его «вывозе», он произвел на меня скорее жалкое впечатление; его «обидели», как он говорил, и, принимая эту обиду без возмущения, он не мог лишь понять, за что ему ее нанесли. Сознаюсь, что и я после разговоров с рядом лиц из персонала больницы, иным, как несколько мрачным замкнутым характером Реформатского, объяснить не могу.