Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Столыпину одни ставили в плюс, а другие в минус подавление революции. Несомненно, при этом было допущено немало эксцессов, ответственным за которые явилось центральное правительство, но у меня и посейчас не исчезло впечатление, что оно само было бы радо, если бы их не было. Забывают, что среди полиции и тюремного персонала в те годы чуть не ежедневно были жертвы покушений, и это частично объясняет, что они часто не оставались в рамках законности. Нельзя, конечно, оправдывать этого, но по-человечески этих, большею частью простых людей, совершенно чуждых политики, судить слишком строго нельзя. Были, несомненно, среди них люди с пониженной человечностью, но они были скорее исключением, а масса их исполняла свой долг так, как их тогда всюду учили. В частности, правительство очень винили и за еврейские погромы. Несомненно, что власти на местах часто не проявляли энергии в их предупреждении и особенно подавлении, но я знаю, что для центрального правительства на моей памяти они были всегда большой неприятностью.

Не думаю, чтобы им потворствовал уже при Александре III граф Н. П. Игнатьев, но что Кишиневский погром вызвал неприятные осложнения для Петербурга, для меня тоже ясно. Не помню случая, чтобы губернатор удержался на месте, если не проявил энергии в подавлении этих погромов; например, генерал Раабен, бывший губернатором в Кишиневе, был за погром уволен без замедления, то же произошло с Одесским градоначальником Нейдгардтом. Но также ясно, что полицейские пристава и другие низшие власти часто, если не прямо вызывали, то и не противодействовали погромам, особенно это относится к 1905–1906 гг., к тому периоду, когда «власти ушли» и когда проявились главным образом все худшие инстинкты масс. На войска тогда тоже часто положиться было нельзя — это были большею частью запасные нижние чины и прапорщики запаса, и подчас было неизвестно, на чьей стороне были их симпатии — правительства или революционеров. С этими часто отождествляли тогда вообще всех евреев. В сущности, получался заколдованный круг: неравноправие евреев, несомненно, усиливало среди них революционные настроения, и процент их среди политических преступников был определенно повышенный. Много евреев было среди покушавшихся на представителей администрации и особенно полиции, которые до известной степени жили поборами с евреев и пользовались среди них еще меньшими симпатиями, чем среди остального населения. Не удивительно, что и полицейские видели в евреях своих злейших врагов. А к этому присоединился никогда не исчезавший в Западном Крае антисемитизм, проявлявшийся в революционные годы в самых грубых формах. Это были как раз годы, когда на Украине распространился лозунг: «Бей жидов, спасай Россию», лозунг, который исповедовали тогда, впрочем, не одни некультурные люди.

Лето 1907 г. я провел в Петербурге, работая в Больничной Комиссии, и только на праздники наезжал в Рамушево. Ввиду этого, жена вернулась в Петербург раньше обычного; в этом году ее младший брат Борис женился на одной из дочерей члена Гос. Совета Н. А. Зиновьева. Семья Зиновьевых, детей, если не ошибаюсь, директора Лазаревского института восточных языков, была, несомненно, очень способной. Один из братьев был известным послом в Константинополе, оставившим след в русско-турецких отношениях, другой, сравнительно рано умерший, был Лифляндским губернатором, а Николай Александрович, тесть Бориса, до назначения в Гос. Совет, был товарищем министра внутренних дел. Он представлял очень оригинальную смесь крайнего консерватора с либералом, и заранее нельзя было предсказать в зависимости от обстоятельств, кто из них в нем пересилит. Он был принципиальный спорщик, и почти всегда оказывался противоположного со своим собеседником мнения. Позднее его подчиненные по министерству рассказывали мне, что чтобы получить его согласие они сперва предлагали ему обратное их собственному мнению решение вопроса, и это исключало излишние прения, ибо они, конечно, не возражали ему, когда он сам высказывал то, что они признавали правильным. Несмотря на эту особенность, Зиновьев, человек очень правых взглядов, не был ретроградом, и в другой обстановке из него вышел бы человек не менее полезный и более либеральному режиму, однако, он вырос при самодержавии и честно служил ему до конца. Кстати, только после революции узнал я, что у Зиновьевых был еще 4-й брат, эмигрант, вернувшийся в Россию лишь после революции в 1917 г. Каких он был убеждений, не знаю, но члены семьи Николая Ал-ча (сам он в это время умер уже), говорили мне, что с этим родственником у них ничего общего не оказалось.

Борис с женой после свадьбы уехали в Дубовец, Охотниковское коренное имение в 18 верстах от Орла, где и занялись хозяйством. Они перестроили там старый и ветхий деревянный дом, в котором якобы ходили привидения, и въехали в новый, еще не совсем просохший, слишком рано. В результате Борис заболел суставным ревматизмом, который с годами все ухудшался и сделал его через 20 лет полным калекой. У жены его в 1917 г. появились головные боли, позднее развившиеся во множественный склероз позвоночника, на долгие годы приковавший ее к постели. Жалкое впечатление производили они в эти годы эмиграции, но, видя их в 1907 г. такими крепкими и здоровыми, кто подумал бы, что их ожидает такая грустная судьба.

Выборы выборщиков в 3-ю Думу в Старой Руссе прошли незаметно, и я был выбран в их число без каких-либо трений. Спокойно прошли и выборы в Новгороде, где на этот раз у правого крыла было определенное большинство. На собраниях его были очень дружно намечены кандидатами в члены Думы Румянцев, уже представлявший нашу губернию в 1-й и 2-й Думах, Тимирев, бывший член 2-й Думы, и Половцов. От городов был намечен Боровичский городской голова М. Я. Шульгин, хороший, но исключительно глупый человек (позднее в Думе он не раз просил меня написать ему текст заявлений, которые он хотел сделать, но и то они выходили плачевными, ибо он не мог их прочитать), и от крестьян Валдайский волостной старшина Евсеев. В правой группе оказались в этот раз крестьяне Валдайского и Старорусского уездов и они, если не ошибаюсь, по жребию наметили Евсеева. Высокий, пожилой человек с Георгиевским крестом за Турецкую войну, он в Думе числился в октябристской фракции, но, я думаю, сам затруднился бы сказать, почему. В заседаниях, как фракции, так и Думы, он никогда не выступал.

На последнее 6-е место первоначально оказалось два кандидата: б. Новгородский предводитель дворянства Щербатский и я. Щербатского все любили и уважали. Начал он свою работу в уезде земским начальником, но ушел с этой должности, защитив диссертацию по кафедре санскритского языка, позднее, уже будучи профессором, он был одновременно и предводителем дворянства. Весьма вероятно, что, если бы он согласился баллотироваться, то и был бы выбран в Думу, а я вновь остался бы за флагом, но он отказался, и тогда выдвинулся я. Против меня была часть группы помещиков из-за моего убеждения в необходимости дополнительного наделения крестьян землею, почему перед моим выставлением кандидатом ко мне обратился Голицын и спросил меня, соглашусь ли я не выступать в Думе, если буду в нее избран, с предложениями по земельному вопросу. Я обещал это, добавив, что я не буду, однако, в этих случаях и голосовать с правым крылом. Это было принято, и я был избран членом Думы. Как я потом узнал, этому, однако, предшествовало совещание выборщиков-священников (кажется, в числе их был в этот раз и 2-й викарий епархии, обычно живший на севере губернии) у преосвященного Арсения, благословлявшего их класть направо всем нами намеченным. Рассказывали мне, что когда Арсений одобрил этот список, то его викарий Андроник, тяжело вздохнув, сказал: «Иерарх православной церкви благословляет на избрание, возможно, что не православного и противника церковноприходских школ», вспоминая, что за год до этого я провел в Старорусском земстве прекращение субсидий на эти школы. Андроник как-то ночевал у нас в Рамушеве во время объезда епархии и произвел на меня впечатление очень хорошего скромного человека, но также очень не мудрого. Сын бедного дьячка, он был всем обязан самому себе, и вел образ жизни вполне соответствующий его сану. Революция застала его епархиальным архиереем в Приуралье, где он и погиб, вероятно, не сумев приспособиться к новой обстановке.