Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Из Комиссии я ушел в середине декабря 1907 г., ибо был в конце октября выбран членом Гос. Думы и совмещать председательствование в Комиссии с работой в Таврическом дворце было невозможно. Сознаюсь, что мне было жаль оставлять Комиссию, ибо у меня было ощущение, что моя работа в ней не бесполезна. Отношения у меня установились хорошие не только в самой Комиссии, но и с Думой, и с печатью, и с этой стороны я тоже мог рассчитывать, что и дальнейшая моя работа в Комиссии пойдет гладко. Но Государственная Дума была гораздо более интересна, и пришлось Больничную Комиссию оставить. Председательствование в ней я передал Нидермиллеру, получил от членов ее на память хорошенькую чернильницу и дальше о больничных городских делах знал не больше, чем все остальные гласные.

Кстати, упомянув о печати, отмечу, что несколько раз за в это время мне попадались карикатуры на меня, не злобные, но обычно и не очень остроумные. Одна из них вызвала, однако, глубокое негодование лакея моих родителей, ибо я был изображен в ней в широкополой шляпе и в каком-то балахоне: «Как же можно так печатать, ведь у Мануила Павловича даже нет такого пальто». Все, увы, оценивается обычно с узкопрофессиональной точки зрения, и этот случай был только нормальным.

Уже с весны 1907 г. я окончательно разошелся с «Мирным Обновлением» и во время 2-й Гос. Думы никакого участия в политической работе не принимал. В апреле я был в Италии, а в мае меня целиком захватила работа в Больничной Комиссии. Как известно, от выборов во 2-ю Думу социалисты не уклонились, как от предыдущих, и очевидно вследствие этого состав ее оказался более левым, чем той. С другой стороны, в ней оказалась хотя и маленькая, но энергичная группа правых и в числе их Пуришкевич, и во главе правительства стоял Столыпин, с места показавший, что он не пойдет по пути Горемыкина. Все это вместе сделало заседания 2-й Думы гораздо более бурными, но и более интересными. Как известно, просуществовала она тоже всего около трех месяцев и была распущена из-за столкновения по поводу предания суду членов социал-демократической фракции Думы по делу о подготовке к восстанию в войсках Петербургского гарнизона.

Дела этого я ближе не знаю, но сейчас, через 40 лет, у меня остается впечатление, что оно было раздуто, в сущности, без крайней для того необходимости. Несомненно, в среде военной организации С.Д. были агенты полиции, но едва ли возможно утверждать, что все дело было состряпано только ими; с другой стороны, однако, для осуждения в каторгу всей фракции тоже, мне кажется, не было достаточно серьезных данных. Наиболее вероятно, что Столыпин, убедившись, что ему не удастся столковаться с 2-й Думой, вел все к роспуску ее, и что дело соц-демократической фракции было сознательно использовано для этого. Как известно, за роспуском Думы последовал Акт 3-го Июня, изменивший избирательный закон в Думу. Сейчас, кажется, все согласны, что он явился своего рода государственным переворотом, ибо юридически оправдать его было нельзя; признал это после революции и Щегловитов, когда его опрашивали в Чрезвычайной комиссии по расследованию преступлений прежнего правительства.

Акт 3-го Июня был составлен, однако, очень ловко и, когда я его прочитал, то у меня первой мыслью было: зачем, в сущности, он понадобился правительству? Сомнение это, однако, отпало, когда я просмотрел расписание числа выборщиков от различных курий избирателей. Боюсь сейчас это утверждать, но мне кажется, что этим актом никто из выборщиков по прежнему закону не был лишен права участия в выборах в Гос. Думу, но новое расписание предоставило решающую роль в них выборщикам от землевладельцев и очень сильно уменьшило число выборщиков от крестьян. Еще когда вырабатывалось положение о «Булыгинской Думе», на крестьян возлагались главные надежды правительства, как на элемент наиболее консервативный. Аграрные беспорядки 1905–1906 гг. поколебали эту уверенность, а выборы в 1-ю и 2-ю Думы ясно показали, куда направлены симпатии крестьян. Это и объясняет, почему 3-го Июня число выборщиков было составлено так, что одного взгляда на него было достаточно, чтобы убедиться, что оно определенно исключало возможность образования в Думе не только социалистического, но даже буржуазно-оппозиционного большинства.

Много говорилось о давлении правительства на выборы. Несомненно, оно было, но мне кажется, что результаты его переоцениваются. Забывается, что общее настроение в стране было оппозиционное по традиции, и власть — будь это губернатора или исправника — своим вмешательством могла скорее повредить правительственным кандидатам, чем помочь. Кроме того, только ко времени выборов в 4-ю Думу у правительства образовался известный избирательный опыт, который им и был применен, хотя, в общем, и неудачно. До того оно боролось с оппозицией отрицательными способами, преимущественно исключением из списков оппозиционных избирателей. Исключение это производилось по юридическим основаниям и могло быть обжаловано в Сенате, который иногда восстановлял права исключенного, но это происходило уже по окончании выборов и не имело практического значения. Бывали и случаи привлечения к уголовной ответственности того или иного избирателя, чтобы исключить его из списков. Избирательный закон гласил, что лишаются избирательных прав лица, привлекавшиеся к следствию в качестве обвиняемых в преступлениях, могущих повлечь ограничение прав, и по суду не оправданные. Таким образом, я мог быть присужден к аресту или даже только штрафу без какого бы то ни было ограничения в правах, чтобы на всю жизнь потерять избирательные права, если первоначально я обвинялся в более важном преступлении.

Таков был случай А. М. Колюбакина, который был избран членом 3-й Гос. Думы от Петербурга, но который перед тем произнес где-то, кажется, в Саратовской губернии, речь, за которую, на основании полицейского протокола был привлечен к ответственности. Колюбакин отрицал произнесение инкриминируемых ему слов, и суд присудил его к ничтожному наказанию, но, тем не менее, так как оправдан он не был, то был исключен из Гос. Думы. Не помню, с кем был известный случай, что, будучи освобожден от суда по «манифесту» (об амнистии), он был все-таки, как судом не оправданный, исключен из списков.

Акт 3-го Июня не вызвал в то время того волнения, которое сопровождал роспуск 1-й Думы и Выборгское воззвание. Настроение было в то время, в общем, гораздо более благоприятным для правительства, чем раньше и позже. Революционное движение 1905–1906 гг. многих напугало, а многие надеялись, что новая Дума сможет вместе с правительством водворить новый, более свободный строй. Искренность правительства в то время не возбуждала тех сомнений, которые стали образовываться по мере работы 3-й Думы, и в частности верили, что Столыпин будет в состоянии осуществить данные народу обещания. Ценили его лично за мужество, энергию и несомненный ум и, почему этого не признать, что он победил революцию. У меня осталось впечатление, что будь в то время во главе правительства не Столыпин, а кто-либо другой, было бы еще вопросом, оказалась ли бы и 3-я Дума не оппозиционной?