Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Оглядевшись в Минске, я отправился в Барановичи представиться Главнокомандующему фронтом Эверту. Первое мое впечатление о нем было скорее неблагоприятное, благодаря некоторой внешней грубости, позднее, однако, я научился и ценить, и уважать его. Человек безусловно порядочный, умный и работящий, он любил военное дело и знал его. Быть может, он стоял несколько далеко от жизни войск и условий их работы, и судил о боевых событиях больше по донесениям, не видя самих боев, но я не знаю, как он мог бы на его посту ближе непосредственно подойти к боевой обстановке. Воля у него была, и требовать он умел, но у него было слишком развито — не знаю качество или недостаток — мнение о необходимости давать подчиненным проявлять свою инициативу. Говорили мне, что того же взгляда держался и вел. князь Николай Николаевич, и часто очень пассивно относился к бездеятельности его подчиненных. Что касается до Эверта, то дабы не стеснять инициатив командующих армиями, Эверт на моих глазах не вмешивался в распоряжения командующих армиями — на Нароче в марте 1915 г. и у Барановичей в июне того же года распоряжения, которые он, по словам Лебедева, признавал неудачными и мог еще изменить. Но об этом я скажу подробнее дальше, пока же повторю, что в лице Эверта я встретил одного из крупнейших наших военных 1-й Войны. На него очень нападали за то, что он не поддержал Брусиловское наступление, якобы из зависти, но я глубоко убежден, что этого чувства у него, безусловно, не было.

В тот раз разговор наш был довольно кратким, речь шла, главным образом, о беженцах, которыми были заполнены и Барановичи и все окрестности его. Часть их ожидала здесь посадки, часть проходила мимо на своих подводах. При отходе войскам было приказано гнать перед собой в тыл все население (приказ об этом я нигде не видел, а иные оспаривали его существование) и жечь все жилье, будь то помещичьи усадьбы или крестьянские дворы и деревни. По дороге часть крестьянского скота гибла, если не уничтожалась войсками, часть продавалась перед посадкой в поезд. Вполне понятно, что при массовом его предложении и малом количестве покупателей цены невероятно упали и, например, Пуришкевич покупал для своих отрядов лошадей по цене не выше 25 р., что вызвало негодование Эверта, сравнивавшего это с ростовщичеством. Среди беженцев начали развиваться заболевания, особенно холерой, ибо питание их было очень неудовлетворительно, далеко не всегда на питательных пунктах. Среди беженцев началась усиленная смертность, и около шоссе и всех беженских бивуаков начали появляться ряды крестов. Отправляли беженцев и в вагонах, и на платформах, сидели они и на крышах вагонов, и на буферах (картина тогда еще сравнительно новая). Эверт, видя все это, очень просил меня обратить внимание на оборудование всех путей отхода беженцев сетью питательных и медицинских пунктов.

Побывал я в Барановичах и у начальника штаба фронта генерала А. А. Гулевича, о котором я уже упоминал выше. Нашел я его в довольно унылом настроении. За несколько дней до этого при вступлении в должность, Эверт заявил ему, что, признавая его талантливость и знания, он сомневается, однако, чтобы они могли работать вместе, ибо у Гулевича слишком сказывается в работе его индивидуальность, а ему, Эверту, необходим, главным образом, исполнитель его указаний. На это Гулевич ему возразил, что именно, как исполнителя Эверт его не знает и посему он просит его испробовать, на что Эверт пока и согласился. Во всяком случае, положение Гулевича оставалось очень неопределенным.

О нашем дальнейшем отходе я не узнал пока ничего точного. Выяснил я только, что штаб переходит на днях в Минск. Вернувшись сразу туда, я начал понемногу входить в текущую свою работу. Но уже через несколько дней выяснилось, что немцы усиливают свой натиск на Вильно, а сразу за этим получились самые тревожные телеграммы о перерыве железной дороги в тылу от Вильны у Ново-Свенцян, и затем о боях к востоку от Вильны на линии железной дороги Вильно-Молодечно, а затем и о прорыве немцев к Вилейке, а их кавалерии почти до района Борисова. Вместе с тем я получил самые отчаянные телеграммы из Вильны от особоуполномоченного при 10-й армии К. А. Крузенштерна, заменившего незадолго до того в этой должности кн. И. А. Куракина. Крузенштерн, по близорукости оставивший военную службу, хотя перед тем и прошел, правда, по 2-му разряду, курс Военной Академии, служил с 1907 г. в канцелярии Гос. Думы и был делопроизводителем Комиссии Гос. Обороны, где я с ним и познакомился, как с очень добросовестным работником. Теперь он телеграфировал о перерыве большинства сообщений, затруднениях в эвакуации раненых и имущества и полном у него отсутствии денег. Сразу пошел я к генерал-квартирмейстеру штаба фронта П. П. Лебедеву, чтобы осведомиться о настоящем положении дел. Та к как мы с ним еще с 1906 г. дружно работали вместе в комиссиях Гос. Думы, где он постоянно выступал представителем Военного министерства по вопросам о контингенте новобранцев и по Уставу о Воинской Повинности, и так как у нас еще там на работе по разным секретным вопросам установились очень хорошие отношения, то он очень откровенно ознакомил меня с положением и с теми мерами, которые принимаются, чтобы парировать немецкий прорыв. Это было начало известной Молодечненской операции, которая так высоко поставила имя генерала Алексеева. В тот день, однако, еще было неизвестно, во что она в точности выльется и, в частности, не ясно было, будем ли мы во что бы то ни стало удерживать Вильно. Одно для меня выяснилось, что Крузенштерну необходимо помочь, а так как в Минске положение Красного Креста в Вильне представлялось совершенно туманным, то я решил сразу поехать туда, что и выполнил в тот же вечер.

Прямая дорога через Молодечно в это время считалась прерванной, и посему я решил проехать поездом в Барановичи, взять там у перешедшего туда со своим Управлением Особоуполномоченного при 4-й армии Н. И. Антонова автомобиль и на нем ехать в Вильну через Лиду. В Барановичах положение за эту неделю сильно изменилось; все было заполнено беженцами, по шоссе трудно было проехать, и только Пуришкевич носился, как сумасшедший на своем автомобиле, опрокидывая беженские телеги и скотину, а подчас задевая и самих беженцев. Меня такое дикое отношение к беженцам крайне удивило, что я ему и высказал. На железной дороге был открыт Антоновым громадный перевязочно-питательный пункт, уже ранним утром работавший полным ходом. Несмотря на все мое желание выехать дальше пораньше, мне удалось выбраться только после полудня, так что в Лиде я был уже только в темноте. По дороге беженцев было мало, только в Новогрудке была незначительная их партия. В Лиде я был раньше в самом начале войны, когда здесь помещалось Управление Главного начальника Снабжений Северо-Западного фронта. Как с тех пор обстановка изменилась! Лида и так небольшое еврейское местечко, теперь была особенно грязной и заполненной всякими самыми разнообразными учреждениями. Здесь находилось и Управление Особоуполномоченного Красного Креста при 2-й армии. А. И. Гучкова не было, и его заменял его помощник, делопроизводитель канцелярии Гос. Думы И. И. Батов, тоже хорошо знакомый мне по Думской работе — человек очень толковый и ценный работник, но также очень молчаливый и мало заметный. У них в Управлении я и переночевал. Куда они двигаются, хорошенько никто не знал; пока было известно только, что и 2-я, и 1-я армии перебрасываются в район Молодечно-Полоцка и станут севернее 10-й, которая пока дралась севернее их. Для этого, однако, необходимо было опрокинуть сперва немцев из района Молодечно-Вилейка, находившегося в тылу от Лиды.