Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Княгиня Воронецкая, женщина уже не первой молодости и некрасивая, была особой очень пронырливой и старалась повлиять на каждого особыми специфическими способами. Уверяли, например, что когда ей нужно бывало что-нибудь от Данилова, то в виду его слабости к хорошеньким женщинам и хорошей еде, он приглашался на изысканный обед со старыми винами и хорошенькими сестрами, за которыми Данилов и ухаживал во всю, после чего ему и подносилась та просьба, из-за которой собственно и устраивался обед.

Выше я уже упоминал про генералов Родкевича, Рагозу и Леша, командующих 10-й, 4-й и 3-й армиями. Командующего 2-й армией генерала Смирнова я видел всего два раза; про него говорили, что ему везло. Все неудачи с подчиненными ему войсками происходили без него. Например, он очень удачно командовал 20-м корпусом — как только он оставил его, с корпусом произошла катастрофа. Во 2-й армии отступление проходило сравнительно удачно (правда, другие объясняли это тем, что тогда начальником штаба у него был способный генерал Квицинский), перед неудачным же Нарочским боем марта 1916 г. Смирнов заболел, и его временно заменил Рагоза, на которого и пала, до известной степени, ответственность за неудачу. Начальником штаба армии был после Квицинского ген. Соковнин. В штабе 1-й армии, расположившейся в усадьбе около города Дриссы, я был только раз. При входе в вестибюль господского дома я увидел большой манекен в конногвардейском мундире. Оказалось, что это было имение уже умершей к тому времени певицы Вяльцевой, доставшееся ее мужу генералу Бискупскому. Командарма ген. Литвинова я не застал, и видел только его начальника штаба генерала Одишелидзе, впоследствии бывшего военным министром Грузинской республики, типичного грузина, видимо, неглупого.

Наконец, закончил я мои официальные знакомства; в Минске посетил губернатора и архиерея. Последним был мой сотоварищ по 3-й Гос. Думе, епископ Митрофан. Очень простой по внешности и не очень умный, он, как я убедился, во время неоднократных наших бесед в Минске, был хорошим и искренним человеком, ставшим крайне правым на почве той крайне острой борьбы, которую ему приходилось в Западном крае вести с католиками-поляками и с евреями, экономически господствовавшими над православной его паствой, слабой и образованием, и материально.

По назначении меня главноуполномоченным я побывал дважды в Ставке. В первый раз я был в Могилеве еще осенью, вторично весной. Совершенно не могу припомнить почему, но в первый мой приезд туда из руководителей ее я никого не видел. Как будто, между тем, это совпало с переменами в составе Совета Министров, ибо вечером при отъезде вагон хотели сперва прицепить до Орши к экстренному поезду Горемыкина (но не успели этого сделать), ибо он спешил обратно в Петроград по получении, как оказалось через несколько дней, именно в этот приезд в Ставку, согласия Государя на увольнение в отставку группы министров во главе с Кривошеиным, находивших, наоборот, невозможным дальше оставление в должности самого Горемыкина. Во второй мой приезд в Ставку, кажется, в августе 1916 г., с утра я отправился к главноуполномоченному Красного Креста при Ставке, бывшему министру народного просвещения П. М. Кауфману-Туркестанскому. Хорошо знакомый Государю и лично очень независимый, Кауфман был в Ставке в особом положении, так что ему было поручено расследование нескольких дел, к Красному Кресту никакого отношения не имевших, например, о высылке в Сибирь по распоряжению штаба Северного фронта нескольких помещиков Прибалтийского края.

Позвонив к министру Двора Фредериксу, Кауфман устроил мне приглашение в этот день обедать к царскому столу. В течение дня я представился сперва М. В. Алексееву, тогда начальнику штаба Верховного, произведшего на меня впечатление человека крайне переутомленного. Разговор наш был кратким и неинтересным, чисто деловым. Завтракал я в Собрании Штаба, помещавшемся в очень неуютном помещении. Среди состава штаба встретил я ряд знакомых, так что завтрак, очень простой, пролетел крайне быстро. Перед царским обедом я представился Фредериксу, уже тогда совершенно дряхлому умственно, но все-таки благодаря привычке почти целой жизни не делавшему совершенно ошибок в церемониале и этикете. Перед обедом нас всех собрали в зале перед столовой, где нас сперва обошел дворцовый комендант Воейков, а затем вскоре вышел и Государь.

Со всеми он поговорил, но недолго, задав мне несколько вопросов о Красном Кресте. Передо мной с полковником Генштаба, очевидно из штаба Ставки, поговорил о сроке окончания Трапезундской железной дороги, приближение которого признавал необходимым вел. князь Николай Николаевич. Подле меня стоял тоже полковник, лицо которого мне показалось сразу очень знакомым; я его действительно знал, но в ином виде — это был председатель Автомобильного Общества д-р Всеволожский, переименованный на время войны в зауряд-полковники, ввиду назначения начальником какой-то военной автомобильной колонны. С ним разговор у Государя был об автомобильных вопросах. После обхода перешли в столовую. Государь выпил рюмку водки, закусил кусочком какой-то закуски и отошел, уступив место другим. Почти все также пили только по одной. Обед был хороший, но простой и подавался быстро. После обеда Государь поговорил еще немного с кем-то из военных представителей союзников и, сделав общий поклон, удалился. Разошлись после этого и мы. Замечу еще, что при пропуске в Ставку и в губернаторский дом, где жил Государь, соблюдались обычные порядки, установленные при дворе — документы большей частью не требовались, но спрашивали, кто вы такой.

Еще раньше моего назначения главноуполномоченным я представился в первый и единственный раз в России покровительнице Красного Креста Императрице Марии Федоровне. Эта милейшая старушка, очень для своих лет бодрая и живая, расспрашивала меня о работе Красного Креста в 9-й армии, сама же все возмущалась ужасами, творимыми немцами. Говорила она, как всегда по-французски, и оставила у меня, да как, впрочем, и у всех, впечатление очень неумной женщины. Заодно упомяну еще, что весной 1916 г., кажется, в марте, я был принят в Царском Селе Императрицей Александрой Федоровной, про желание которой видеть меня мне сказал Б. К. Ордин. Почему она хотела меня видеть, я так и не узнал, и никакого намека во время нашего разговора она не сделала на это. Здесь на приеме нас было всего двое — я и командир какого-то кавалерийского шефского полка. Со мной Государыня говорила около 40 минут. Приняла она меня стоя, сразу посадила и стала расспрашивать о жизни фронта, не только о Красном Кресте. Разговор наш не останавливался ни на мгновение; несомненно, это была женщина и образованная, и умная и говорить с нею было интересно. Говорила она, большей частью, по-русски, но частью по-французски. До того я представлялся ей в 1904 г., после получения камер-юнкерства, но какой с тех пор в ней наблюдался сдвиг! Тогда производило впечатление, что она стесняется, не знает, что сказать, теперь видно было, что она хорошо сознавала, что в разговоре ей должно сказать, и вела его в определенном направлении. Симпатии мои, благодаря всем распутинским историям, были не на ее стороне, но, тем не менее, это представление произвело на меня впечатление. Главное, в ней чувствовалась воля, гораздо более сильная, чем у Государя, но, увы, направленная не куда надо.