Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Главное Управление работало все время, как Исполнительная Комиссия в составе не только своем, но и представителей целого ряда общественных организаций — земских, городских, дворянских, разных ведомств, во главе с военными и т. д. Иногда сидело в заседании человек 40. Руководил заседаниями А. А. Ильин, и, надо ему отдать полную справедливость, прекрасно.

В числе вопросов, наиболее интересовавших Главное Управление, был вопрос о положении наших военнопленных в Германии и в Австрии. Для помощи им первоначально образовался в Москве особый городской комитет с отделениями в Копенгагене, Гааге и Берне. Заведующий его канцелярией, очень бойкий молодой человек, Д. С. Навашин, раза два делал в Главном Управлении сообщения об их деятельности. Выступали у нас сестры милосердия, ездившие в Германию и Австрию осматривать лагеря военнопленных, с сообщениями о том, что они там видели. Раза два шумел в заседаниях М. В. Родзянко, требуя усиления помощи военнопленным, и иногда, но очень незаметно, говорил о ней наш сочлен князь Н. Д. Голицын, тогда председатель Комитета Императрицы Александры Федоровны для помощи военнопленным. Деятельность этого комитета была очень слаба, но в значительной степени не по его вине, ибо одной из причин ее недостаточности в это время была невозможность пропустить через Торнео, где между железными дорогами была переправа через реку на паромах или санях, все необходимое для подкармливания военнопленных количество продовольствия. Говорю «в это время», ибо первоначально Ставка была вообще против всякой помощи военнопленным, дабы не давать лишнего стимула сдаваться в плен. В этот период как-то к моим родителям приезжал даже офицер из штаба округа проверить их частную помощь военнопленным лагеря, где находился мой брат [57] Георгий Беннигсен. — Примеч. сост. . На свои личные средства они отправляли посылки сотнями, израсходовав на это несколько десятков тысяч рублей и помогая ими не только брату, но всему лагерю. По мере перевода пленных из этого лагеря в другие и оттуда тоже начинали поступать к моим родителям просьбы о помощи, и понемногу у них оказался целый ряд обслуживаемых ими, конечно, сравнительно по необходимости, очень слабо, лагерей. Дело это у них наладилось настолько совершенно, что позднее к ним приезжал кто-то знакомиться с постановкой его из Комитета Государыни. Отношение Ставки к помощи пленным изменилось только понемногу под влиянием отчасти общественного мнения, а, главным образом, сведений о том, что наши враги умело повели среди военнопленных пропаганду, указывая, что в то время, как англичане и французы широко помогают своим соотечественникам, только русский военнопленный ничего почти с родины не получает.

Осенью 1916 г. в дело помощи пленным хотел вмешаться и принц А. П. Ольденбургский и даже исходатайствовал на личном докладе у Государя отпуск ему крупной суммы на это дело. Но затем на следующем докладе Трепов, тогда председатель Совета Министров, добился аннулирования этого ассигнования, чего принц ему в эмиграции забыть не мог.

С выделением особого Румынского фронта пришлось туда назначить особого главноуполномоченного, коим был избран член Гос. Совета кн. Н. П. Урусов, оказавшийся, однако, очень скоро, несмотря на свое общественное прошлое, совершенно не на месте. Позднее, кажется уже после революции, он был заменен Н. А. Хомяковым. По поводу образования Румынского фронта следует сказать, что вступление Румынии в войну далеко не вызвало у нас, в осведомленных кругах, восторга. Было известно, что наша Ставка, главным образом ген. Алексеев, была против этого, считая Румынию неспособной к войне и опасаясь, что в результате (как это и случилось) нам только придется удлинить наш фронт. Тем не менее, наше Министерство иностранных дел настояло на объявлении Румынией войны, за что все военные очень дружно обвиняли Штюрмера, незадолго перед тем занимавшего пост министра иностранных дел. Уже потом только узнали мы, что и Штюрмер сам не сочувствовал этому шагу, но подчинился, как, в конце концов, и наша Ставка, настояниям наших союзников, а главным образом французов. Отношение к Штюрмеру уже ранней осенью 1916 г. было, безусловно, враждебным во всех кругах, его называли определенным сторонником соглашения с немцами и возмущались, что такое лицо ведает нашей внешней политикой. Рассказывали со злорадством про инцидент с английским посланником Бьюкененом, задетым в какой-то правой газетке, кажется, Булацеля, заметкой, инспирированной чуть ли не самим Штюрмером. Бьюкенен поднял скандал, и Штюрмеру пришлось извиняться.

Из дел личного состава в Главном Управлении еще неоднократно возникали разговоры об особоуполномоченном при 12-й армии Тимроте, о котором я уже говорил выше. На него как-то очень горячо обрушился Пуришкевич, которому очень спокойно возразил А. Д. Зиновьев, случайно бывший в этом заседании, что он находит совершенно невозможным такие личные нападки на человека, который отсутствует и не может на них возразить. Вообще Пуришкевич наводил в Главном Управлении панику, и ему не смели ни в чем отказать; Склад Красного Креста он прямо опустошал, отчасти потому, что Ордин принадлежал к числу поклонников его фронтовой работы. Тем не менее, всего этого Пуришкевичу было мало, и он всюду называл Красный Крест мертвым учреждением. Деньги у Пуришкевича всегда были, однако, почти исключительно казенные, даже возможно из Департамента полиции, про что говорил в своих показаниях Белецкий. Как-то в Петрограде я был в поезде Пуришкевича. Самое интересное в нем был вагон-читальня, чистый и аккуратный и, конечно, снабженный литературой исключительно самого правого направления. Кстати, говоря о Западном фронте, я забыл упомянуть про два доноса Пуришкевича в Ставку — один на Цеге-фон-Мантейфеля, которого он обвинял в шпионаже в пользу немцев за то, что тот в качестве старшего консультанта объезжал госпиталя, как на Западном, так и на Северном фронтах как во время боев, так и перед ними. По этому поводу ко мне приезжал собирать сведения полковник Сизых. Узнав об этом доносе сам Цеге и полетел в Ставку жаловаться на Пуришкевича, был, как лейб-хирург, принят Государем, и дело кончилось ничем.

Припоминается мне курьезный донос Пуришкевича на Н. А. Данилова. Весной 1915 г. Пуришкевич приехал в Минск читать доклад на тему, кажется, о немецком засилье, который он читал уже в целом ряде городов. В Минске он снял для лекции здание городского театра. У генерала Данилова была в нем ложа, которую Пуришкевич хотел тоже пустить в продажу, но Данилов, не любивший Пуришкевича, на это не согласился. Тогда Пуришкевич пожаловался на Данилова и в Ставку, и Гос. Контролеру, указывая, что, незаконно пользуясь ложей, Данилов приносит ущерб казне, лишая ее с этой ложи сбора за увеселения. Кажется, эта жалоба осталась без последствий.