Олаф Брок - Диктатура пролетариата

Как подтверждение моего взгляда, я рассматриваю тот факт, что Троцкий в своем во много верном описании ситуации ни в коем случае не освобождает коммунистов от обвинений. Я обратил внимание на обращение коммунистов друг с другом, также необычайно небрежное и грубое – словно даже между товарищами по партии «модно» демонстрировать неуважение и полную противоположность дружелюбию. Если бы Троцкий взглянул на дело с чуть большей тщательностью и бесстрастностью, не ограничившись лишь проблемой бранных слов, то он бы пришел к выводу, что его коммунисты грешат не только ругательствами, и это вызвано не только крепостническим прошлым. Их кровожадная политика и жестокие взгляды на жизнь, постоянные призывы вождей к марксистскому санкюлотизму, к идеалам классовой борьбы – вот достаточное объяснение тому, что и рядовые члены секты, и ее руководители, господство которых лишено твердой моральной основы, не уважают окружающих – и самих себя. И ничего не изменится, пока большевики будут удерживать власть, считая рабами всех инакомыслящих и инакочувствующих.

Такие нелицеприятные внешние манеры являются на самом деле отражением внутренних черт российской диктатуры, и мне, с моей перспективы обзора, эта особенность видится как резкое падение прежних норм.

Всем известно, насколько повседневные действия и поступки живущего в социуме индивида определяются полуосознанными или неосознанными нормами, базирующимися на чувствах и понятиях, его окружающих. Основа и форма выражения этих норм варьируются в разных народах, чуть меньше – в разных общественных группах; они меняются и в зависимости от временного периода. Человека направляют нормы: чувство чести, восхищения, стыда, суеверия. В сознании эти ориентиры отпечатываются как религиозная мораль, как фамильная или родовая честь, как верность родине, как общественное мнение, как древний предрассудок. Они могут приобрести силу вдохновляющих идеалов и грозных идолов – или пасть до уровня пустых церемоний и докучающих формальностей. Они могут стать яркой национальной эмблемой, например, point d’honneur, «дело чести», у французов или fair play, «честная игра», у англичан – или утвердиться как вечный общечеловеческий закон, например, четвертая Моисеева заповедь. Писаные законы – лишь слабое отражение многообразия общественных норм. Но неписаные законы – нормы морали, высеченные на скрижалях векового опыта человеческого рода, руководят нашими понятиями о честности и нечестности, справедливости и несправедливости, чести и бесчестии, и предстают перед нашим взором всякий раз, когда приходится сделать выбор.

Тот, кто попытается искать подобные нормы в современной России, столкнется с гнетущим ощущением некоего надлома, упадка. Прежде всего надлом виден в рядах коммунистической партии и ее борьбе со всеми «иными». Но не в меньшей степени он ощущается и далеко за пределами коммунистических кругов.

Бесспорно, историческое развитие России не дало такую же мощную основу для национального роста моральных норм, как это произошло в большинстве западных государств. В этом отношении религия, во всяком случае, для «правоверных», имела лишь малое соприкосновение с общественной жизнью. Здесь важно привести слова одного русского гения о том, что у православной России нет религии, только церковь, и со времен Петра Великого эта церковь находилась в обездвиженном состоянии. Русские мыслители отмечают в своем народе, несмотря на живучесть народных суеверий, недостаток «богоосознанности», а пришедшие с запада духовные течения последних десятилетий еще больше потеснили понятие Бога. Российский абсолютизм никогда не являлся стабильной и твердой базой для формирования истинного патриотизма, сопряженного со здоровым воспитанием гражданского духа и ясным осознанием прав и обязанностей гражданина.

Напротив, такое положение дел разожгло у интеллектуальных деятелей страны неприязнь к реакционной трясине, ненависть к «государству», и, как следствие, на свет был выпущен демон разрушения, чью страшную игру мы увидели во всем ее ужасе. Либеральные начинания последних лет, пустившие здоровые побеги позитивного патриотизма, пришли слишком поздно, когда ничего нельзя было исправить. Образ царя также не проник в глубины сознания населения, хотя некоторые русские и западные поверхностные наблюдатели фантастическим образом раздули почитание царя до некоего мистического культа. При более пристальном рассмотрении можно было понять, что в сознании масс не укоренился яркий образ царя: царепочитание было искренним только в исчезающих высших кругах, хотя даже среди офицеров оно чаще всего приобретало характер чего-то наносного, перенятого из-за рубежа. Однако самым главным является то, что полная или частичная несвобода подавляла уважение прав личности, чувство ответственности, долга и даже собственного достоинства. А государственная система, с ее произволом и обманом, так и не истребленным к началу революции, никак не была приспособлена к внедрению норм честного поведения и простой, здоровой морали в повседневную жизнь населения.

И все же, хотя нормы, не имея достаточной национальной почвы, и не приобрели исконно русских форм выражения и, вероятно, не были стойкими (во всяком случае, они развивались неравномерно), – эти нормы существовали. Это видит любой, кто читал русских писателей, это знает всякий, кто жил в дореволюционной России. Русским, как и всем людям, было свойственно восхищаться добротой и благородством, и часто это восхищение было очень искренним и очень сильным. Тем более реакция на нездоровый режим приобрела форму нравственной критики, побудив думающих граждан занять ясную и осознанную позицию и разграничить справедливость и несправедливость, заставив общественность высказать свое мнение о принципах морали и приличия, которое с годами, вопреки всем препонам, зазвучало все более твердо, уверенно и громко. Пусть высказываемые общественностью принципы имели слабое соприкосновение с основами древней русской культуры, пусть они не имели яркой национальной окраски, зато они были тесно и благотворно связаны с современными мировыми течениями, были лишены предрассудков, глубже проникали в суть проблем морали и отражали общечеловеческие идеалы и стремления. Такое впечатление, вероятно, сложилось у каждого при чтении великой русской литературы. В этом, наверное, и заключается ее высочайшая и вечная ценность. Высвобождая круговорот мыслей, рождаемых масштабными нравственными вопросами: что есть права человека? что есть долг? что есть мои права? что есть мой долг? – мастера литературы запечатлевают свои идеи, размышления и искания в образах персонажей, сломленных, раздавленных, карабкающихся в страхе над бездной, и изливают на бумаге отчаянные поиски верной тропы, тропы человечности и спасения.