Пол Картледж - Спартанцы: Герои, изменившие ход истории. Фермопилы: Битва, изменившая ход истории

Я использовал свою власть царя при условии, что жил трудной, трезвой и активной жизнью, точно такой же, которой жил мой народ. Я был царем, только чтобы защищать свою родину и обеспечивать законность. Мое царское достоинство давало мне власть творить добро и не давало мне права творить зло [117].

В глазах Фенелона Ксеркс был просто «слишком могущественным и слишком везучим», иначе он был бы «вполне уважаемым человеком». В следующем столетии Гендель, сочиняя комическую оперу « Ксеркс », был куда менее великодушен, поскольку разделял общие антидеспотические тенденции эпохи Просвещения XVIII века.

В разных европейских странах и в Америке это Просвещение принимало разные формы и оттенки, в нем не было согласия по основным моральным и интеллектуальным проблемам. Например, существовал глубокий раскол в отношении к древним между сторонниками прогресса и традиционалистами. Это привело к выбору — не между Афинами и Иерусалимом, а между Афинами и Спартой. За Спарту выступали швейцарцы и французы Руссо, Шарль Роллен, Гельвеций, аббат Мабли, шотландский социальный теоретик Адам Фергюсон и англичанин Ричард Гловер в своей очень длинной эпической поэме « Леонид » 1737 года. Явно в пику древнему мифу о том, что Горго вдохновила Леонида на его подсказанную патриотизмом встречу с судьбой, Гловер заставляет Горго критиковать его за то, что он поставил смерть за свою страну выше жизни с ней! У Гловера Леонид пытается поставить критику с ног на голову, утверждая, что умереть за свою страну — это умереть за семью, то есть за свободу всей семьи. Эти панегиристы представляли Спарту как политический и особенно моральный образец для подражания, государство, могущество которого покоилось на его добродетели — дисциплинированной, гармоничной и покорной. Эта проспартанская позиция не была уделом исключительно интеллектуальной элиты. В 1793 году граждане-отступники французского городка Сан-Марселлен, оставив христианскую веру, переименовали свой город в Фермопилы.

Другой аспект общественной добродетели Леонида был представлен в опере Генделя 1738 года « Ксеркс ». Это выбранная за ее mise-en-scune [сценичность] версия отталкивающего внутреннего заговора Ксеркса, о котором рассказывается в заключение последней книги Геродота. Вкратце, Ксеркс не останавливается ни перед чем, чтобы заполучить возлюбленную своего брата. Странная побочная сюжетная линия рисует Ксеркса безнадежно влюбленным в платан — вероятно, далекая реминисценция насмешки древних греков над искусственным золотым платаном Великого царя, что символизировало для них крайнюю степень извращенной роскоши персидской монархии [118].

Отнюдь не все интеллектуалы XVIII века были согласны с панегириками Спарте. Например, француз Вольтер и шотландцы Дэвид Хьюм и Адам Смит были ее особенно враждебными критиками — неудивительно, что у Вольтера не было времени на город, открыто презиравший как книжную ученость, так и роскошь. Но, вероятно, самым враждебным был протодемократ Корнелиус де По в своей работе Recherches philosophiques sur les grecs (« Философские исследования греков »), увидевшей свет за год до Французской революции. Даже Леонид не смог избежать сурового осуждения По: он, трус, укрылся за стеной…

Как и Французская, Американская революция отчасти вдохновлялась концепциями классической античности отцов-основателей, хотя, как и Возрождение, в гораздо большей степени римскими, чем эллинистическими (отсюда «Капитолий» в Вашингтоне, а не «акрополь», а также «сенат», а не «ареопаг» и не «герусия»). Однако в Северной Америке находятся буквально сотни Афин и Спарт [119].

В отношении массового распространения идей XVIII век все еще был миром сказанного слова и зрительных образов, а не написанного слова — отсюда важность знаменитой работы 1771 года Луи-Жана-Франсуа Лагрене Старшего « Спартанка с сыном », находящаяся в настоящее время в Сторхеде в Уилшире. Она была написана в качестве иллюстрации верности спартанской матери государству и предпочтению общины перед семьей. Однако значительно более известно в строгом смысле слова историческое полотно (начатое в 1800-м и завершенное в 1814 году), изображающее Фермопилы и, не в последнюю очередь, доблесть самого Леонида. Вот собственное видение Жаком-Луи Давидом своего шедевра (как значится в примечании к выставке картины в его студии):

Леонид, царь Спарты, восседает на камне в окружении трех сотен своих героев, размышляя несколько взволнованно о близкой и неизбежной гибели своих друзей. У ног Леонида в тени — брат его жены Агис, он снял венок из цветов, который надевал во время жертвоприношения, и собирается надеть свой шлем; он смотрит на царя и ждет приказа. Рядом с ним два молодых человека по сигналу трубы спешат взять свое оружие, висящее на ветвях деревьев. В отдалении один из офицеров приверженец культа Геракла, оружие и экипировку которого он носит, собирает своих солдат в боевой порядок. За ним верховный жрец взывает к Гераклу о даровании им победы. Он указывает рукой на небо. На заднем плане маршируют войска.

Давид не упоминает о воине слева, который, похоже, высекает надпись на скале лезвием своего меча. С другой стороны, он, по слухам, сказал Е. Делеклузу, своему бывшему ученику и составителю работы « Давид, его школа и эпоха », что этой картиной он хотел «представить глубокое, великое религиозное чувство, вдохновленное любовью к своей стране». К этому неоспоримому мотиву безусловно следует добавить, если и не сознательный мотив, то, по крайней мере, как следствие, сильный гомоэротический (не просто гомосоциальный) заряд, который передает это полотно. У самого Давида были сильные гомосексуальные наклонности, и он, несомненно, не мог не осознавать этого ключевого аспекта социальной жизни древних спартанцев.

Тем не менее основной покровитель Давида, к тому времени император Наполеон Бонапарт, был сначала искренне изумлен, почему его официальному придворному художнику потребовалось столько времени и сил, чтобы изобразить группу неудачников древности. Однако впоследствии он, к счастью, изменил свое мнение и настрой и якобы ответил выразительным oui (да. — фр .) на риторический вопрос гордого художника: «Полагаю, вы знаете, что никто, кроме Давида, не мог написать Леонида?»

Грекофилами начала XVIII столетия двигала любовь к чужой стране, а именно, к Греции, а не к своей собственной, и они не могли упустить такой дар, как легенда о Фермопилах и Леонид. Среди новых пьес на греческие и римские темы, поставленных в 1820-х годах в Ковент-Гардене, была пьеса « Леонид, Царь Спарты ». Скорее всего, это была английская версия трагедии Мишеля Пиша « Леонид », впервые поставленная в парижском Theatre Fransais в 1825 году, когда независимость Греции все еще висела на волоске.