Зигфрид Фишер-Фабиан - Александр Великий. Мечта о братстве народов

Лица собравшихся остаются непроницаемыми. Ни возгласов, ни рукоплесканий. Глаза опущены. Все молчат.

«Заклинаю вас, да, да, я прошу вас, — взволнованно продолжает Александр, — не оставить в беде своего сподвижника, не говоря уже о том, что я ваш царь, — сейчас, когда я почти достиг края света! Об этом просит вас тот, кто никогда не подвергал вас опасности, не посмотрев сначала ей в лицо. Верьте мне, день возвращения настанет, когда мы победим в последней битве и завоюем всю Азию. Тогда мы и вернемся домой, овеянные славой более громкой, чем слава героев Троянской войны, и более богатыми, чем они когда-то».

Молчание командиров словно воздвигло между ними и Александром глухую стену, от которой отскакивали его слова. Неужели они утратили свою магическую силу?! И его обаяние не властно больше над соратниками? Он теряет самообладание и напускается на них: «Что с вами? Все молчат, никто не осмеливается смотреть мне в глаза! Оглохли вы, что ли? Я стараюсь ради вашей славы, вашего величия, а вы молчите?». Всем уже казалось, что он собрался уходить, но Александр вдруг резко поворачивается и произносит так тихо, что его могут понять только в первых рядах: «Я пойду дальше и без вас! Скифы и бактрийцы, недавние враги, заменят вас. И, может быть, ваша совесть проснется, когда я найду свою смерть вдали от вас». Последние слова поразили военачальников подобно удару меча. Послышались восклицания, вздохи, сдерживаемые рыдания. Все сгрудились вокруг возвышения, на котором стоял Александр. Но мужчинам, проявлявшим чудеса храбрости в минуту смертельной опасности, в этот момент явно не хватает гражданского мужества для достойного ответа. Всем, кроме одного — Кена. Гиппарх благородной конницы, которому доверялось выполнение самых ответственных задач, отмеченный самыми высокими знаками отличия македонянин из славного древнего рода снимает шлем, как требовал обычай, и начинает свою сбивчивую речь — не о командирах, как он сразу же подчеркивает, а о простых солдатах. Он говорит об их настроении, о состоянии их оружия и снаряжения.

«Ты и сам видишь все это, Александр, и ты знаешь, как много нас отправилось в поход и как мало нас осталось. Где-то около четверти. Каждый тоскует о своих родителях, о жене, о детях. И кто упрекнет их в том, что они вновь хотят увидеть родные края, чтобы, наконец, насладиться плодами своих ратных трудов? Взываю к тебе, Александр: не веди их дальше против их воли! Они уже не те, и воевать, как раньше, они уже не смогут, потому что нет у них больше ни сил, ни воли. Ты ищешь Индию, неведомую самим индийцам. Замысел, достойный богов, но слишком недосягаемый для твоих солдат. Ведь они всего лишь люди, ты же — богоравный повелитель. Умеренность в счастье — высокая добродетель, Александр! Так написано на стенах храма Аполлона в Дельфах. Помни об этом…»

Александр, только что жаловавшийся на то, что все они молчат, недоумевает, услышав бурю рукоплесканий, которыми была встречена речь Кена. Раздосадованный, он отпускает собравшихся, скрывается в своем шатре и ждет. Ждет делегацию, которая бы извинилась и заверила в том, что верное ему войско пойдет за ним, — но ждет тщетно. Через три дня, проведенных в полном одиночестве, он начинает понимать, что, если поход будет продолжен, идти придется со скифами, бактрийцами, индийскими наемниками. Без своих македонских командиров, военачальников, эскадрона телохранителей, подразделений гетайров, инженерных войск со стенобитными орудиями, без финикийских моряков и, наконец, без тылового обеспечения. Как царю пойти на уступки, не теряя своего лица?

Александр призывает своих ясновидящих, астрологов, звездочетов, авгуров во главе с Аристандом. Они наблюдают за стаей воронов над Гидаспом, за их полетом и карканьем. Суд провидцев единодушен: это не к добру. Да и ключ, бьющий на берегу реки, вдруг помутнел ни с того ни с сего. Внутренности животных, принесенных в жертву на алтарях, выглядят не так, как обычно: печень имеет уродливые очертания. Аристандр, вызванный к царю с докладом, объясняет: «Боги не хотят, чтобы ты переходил Гидасп. Если ты пойдешь против их воли, они разгневаются».

Вновь он собирает военачальников, рассказывает о неблагоприятных знамениях и заявляет, что не желает испытывать гнев олимпийцев. Новость распространяется по лагерю с быстротой молнии.

«И все были исполнены радости и сотрясали воздух ликующими, криками. Все устремились к царскому шатру и от всего сердца поздравляли царя с тем, что он оказался настолько мудр, позволив им, своим солдатам, победить себя», — писал Арриан.

Было что-то трогательное в том, как солдаты со слезами на глазах благодарили своего полководца за то, что он готов повернуть назад, — вместо того чтобы использовать удобный случай и устроить бунт, будучи совершенно уверенными в поддержке своих командиров.

Это дало основание многим историкам считать, что Александр никогда бы не склонился перед волей своих солдат, если бы заявил, что намеревался лишь совершить переход через Гидасп, но уж никак не продвигаться до Ганга или, тем более, до океана. На самом же деле он отчетливо сознавал, что никогда не сможет присоединить к своей мировой империи Индию, как сделал это с Персией. И поэтому нежелание войск идти дальше пришлось весьма кстати, хотя даже себе самому он в этом не признавался. Теперь у него появился повод отказаться от того, чего он и не смог бы получить.

Однако Александр был не только завоевателем, но и первооткрывателем. А последнему было очень нелегко повернуть на Гифасисе вспять, отказаться от Ганга, не увидеть омывающего всю землю Мирового Моря там, где кончается свет.

Тяга к перемене мест, непреодолимое желание узнать: «А что там?» были врожденными и перевешивали любые политические и военные соображения. Его солдаты разрушили его мечту, а хуже этого на свете не бывает ничего. Остались неудовлетворенными его пыл исследователя, жажда познания, все то, что мы уже знаем как pothos . Рана, полученная им, заживала с трудом…

Через несколько месяцев храбрый Кен погиб. Поговаривали, что Александр велел убить его в отместку за речь, помешавшую ему исполнить задуманное. Из-за этого сияние его легендарной славы несколько померкло — как и из-за дошедшего до нас предания, согласно которому царь, прежде чем повернуть войска домой, велел вырыть ров шириной 17 и глубиной 13 метров и украсить его мечами в человеческий рост, щитами, оружием, соорудить ложа трехметровой длины, а также гигантскую упряжь, панцири и латы. Если бы кто-то когда-нибудь захотел напасть на лагерь, то посчитал бы, что здесь стоит войско великанов. Он повелел. также воздвигнуть двенадцать алтарей в честь двенадцати олимпийских небожителей, но целью его было также и увековечить подобным образом память о себе и своем войске.