Оскар Шервин - Шеридан

Хотя мадам де Сталь обладает пышно округленными формами, якобы говорящими о поэтическом складе натуры, она являет собой самое диковинное иностранное чудище, которое только доводилось видеть лондонцам. Желтая шляпа на черных кудрях, лавровая ветвь в руке, горящие глаза на лоснящемся грубом лице — все это выглядит весьма необычно. При всем своем безобразии она имеет манеры светской красавицы. Мадам де Сталь в беседе с Шериданом расхваливает его золотое сердце и высокие моральные принципы, а он в ответ превозносит ее женское очарование и изящество.

Сцена с мадам де Сталь — это, увы, блестящая интерлюдия. А вообще-то дела Шеридана становятся все хуже и хуже. Теперь, когда он больше не пользуется парламентской неприкосновенностью, ему угрожает арест за долги. Шеридан распродает свои книги, картины, столовое серебро, продает даже написанный Рейнолдсом портрет Элизабет в образе святой Цецилии, которым он очень дорожил. Из его дома выносят мебель. Миссис Шеридан обращается с мольбами о помощи к Пику, верному казначею старого и нового Друри- Лейна. Она просит то десять фунтов, чтобы расплатиться с прачкой, которой задолжала за год; то небольшую сумму для уплаты долга кредитору, не желающему больше ждать; то, наконец, всего лишь несколько фунтов — «даже пара фунтов нас выручила бы». Но все ее усилия напрасны. В августе 1813 года Шеридана препровождают в долговую тюрьму за неуплату долга в 600 фунтов стерлингов. «Уитбред, Вы не имеете права держать меня здесь! Ведь это же Ваших рук дело. Боже ты мой, с какой слепой безрассудностью доверился я Вашему слову ! Не благодеяния прошу я у Вас, я требую справедливости».

Три томительных дня проводит Шеридан в тюрьме, прежде чем является Уитбред и берет его на поруки. Выйдя на свободу, Шеридан перестает сдерживать себя и заливается слезами. Впрочем, после того как он, по своему обыкновению, выпивает за обедом две бутылки вина, его меланхолия улетучивается.

Похоже, только вино и поддерживает в нем жизнь. От прежнего Шеридана ничего не осталось. Его глаза, все еще блестящие и сияющие, делаются страшными, когда он защищает от нападок свое доброе имя. Улыбка, почти такая же неотразимо обаятельная, как смех миссис Джордан, все реже освещает его лицо. Все чаще по его лицу текут слезы. Ничего не осталось от его былой сердечности. «Беседуя с Вами, он производит впечатление человека себе на уме — сухого, саркастического и эгоистического». Его остроумие «всегда мрачно и порой жестоко; он никогда не смеялся, во всяком случае, при мне — ни разу, а уж я-то наблюдал за ним!» — свидетельствует Байрон. Тем не менее «и последние проблески его гения выше пышного первого расцвета других».

«Бедняга! Он напивается мертвецки и очень быстро». Время от времени поэту случается провожать Шеридана домой — обязанность не из легких, потому что тот еле держится на ногах, и Байрону приходится поднимать с земли и водружать ему на голову треуголку. Треуголка, конечно, опять летит на землю, а Байрон и сам не настолько трезв, чтобы без конца нагибаться за нею.

Поэт встречается с Шериданом на вечерах и обедах в самых разных местах и в самых разных компаниях: в Уайтхолле вместе с Мелбурнами, у маркиза Тэвистока, у аукционистов Робинсов, у сэра Хамфри Сейви, у Сэма Роджерса — короче говоря, в самом различном обществе, — и отмечает, что Шеридан всегда в центре веселой застольной беседы и, когда не пьян, совершенно восхитителен.

Однажды, после роскошного обеда у Робинсов, на котором блистали многочисленные знаменитости и царило всеобщее веселье, Байрон увидел Шеридана плачущим. Из равновесия его вывело чье- то замечание о непреклонной стойкости вигов, которые отказывались от высоких должностей во имя верности своим принципам. Повернувшись к сидевшему рядом Байрону, Шеридан горячо произнес: «Ах, сударь, милорду Гренвиллу, графу Грею, маркизу Батскому или лорду Хертфорду с их многотысячными годовыми доходами, приобретенными благодаря синекурам да присвоению общественных денег или ими самими, или их предками, легко похваляться своим патриотизмом и удерживаться от соблазна; но им не понять, какие искушения пришлось преодолевать тем, у кого были по крайней мере равные таланты, такая же гордость и не менее сильные страсти, но за всю свою жизнь не было за душой ни шиллинга». Говоря это, он содрогался от еле сдерживаемых рыданий.

Лорд Холланд, беседуя с другом, заметил: «За что бы Шеридан ни брался, он неизменно создавал нечто лучшее в своем роде. Так, он написал лучшую комедию («Школу злословия»), лучшую драму (намного превосходящую, на мой взгляд, «Оперу нищего», этот пасквиль на калек и убогих), лучший фарс («Критика», который, правда, слишком хорош для фарса), лучшую эпитафию («Слово о Гаррике») и в довершение всего произнес лучшую речь (знаменитую речь о бегумах), которая остается у нас в Англии непревзойденным шедевром ораторского искусства». Когда Шеридану передали это высказывание, он заплакал.

В октябре 1815 года мы застаем Шеридана за обедом в довольно большой компании: Байрон, Харрис — директор Ковент-Гардена, Даглас Киннард, Колмен и другие. Как это всегда бывает на подобных сборищах, участники поначалу молчат, потом говорят без умолку, потом шумно спорят, потом гомонят все вместе, потом несут околесицу, потом окончательно пьянеют. Байрону и Киннарду приходится сводить Шеридана «вниз по неосвещенной винтовой лестнице, которая была сооружена явно до изобретения крепких напитков».

Как-то раз, рассказывает Байрон, на глаза Шеридану попадается его собственное «Слово о Гаррике». Просматривая его, он вдруг натыкается на посвящение — эпитафия посвящена автором почтенной леди Спенсер. При виде этого посвящения он приходит в ярость, кричит, что тут явная подделка и что он никогда ничего не посвящал этой гнусной, лицемерной дряни и т. д. и т. п., и еще целых полчаса бранит свое собственное посвящение или, во всяком случае, его предмет.

«Это погибший, конченый человек! — восклицает Байрон. — И все потому, что он плыл по жизни без руля и без ветрил. А ведь ему, как никому другому, всегда благоприятствовал попутный ветер — правда, иной раз слишком уже шквалистый. Бедняжка Шерри! Никогда не забуду тот день, который Роджерс, Мур и я провели вместе с ним, когда он говорил, а мы слушали, ни разу не зевнув, с шести часов до глубокой ночи».

Светлый день. В том же 1815 году лорд Эссекс берет с собой Шеридана в Друри-Лейн посмотреть Эдмунда Кина в «Отелло». Шеридан в восторге. В антракте он исчезает из ложи, и лорд Эссекс начинает опасаться, что его спутник неожиданно ушел домой. Но на самом деле Шеридан украдкой направляется в «зеленую комнату», где лорд Эссекс и обнаруживает его гордо восседающим в ореоле своей былой славы. Вокруг Шеридана толпятся актеры, приветствующие его «с поистине сыновней сердечностью», поднимающие в его честь заздравные кубки и уговаривающие его вернуться в театр. (Даже тут он объявляет в ответ, что они еще о нем услышат, после того как герцог Норфолкский поможет ему вернуться в парламент. Подобно Конгриву, он до конца жизни относится к своим театральным триумфам с явным пренебрежением.)