Оскар Шервин - Шеридан

Дебаты не должны выходить за рамки обсуждаемого вопроса об увеличении армии. Но тут поднимается Фокс и заводит речь о Франции. Франция, доказывает он, не представляет ныне никакой угрозы для Британии, и нападать на нее сейчас было бы подло. После краткого выступления Питта слово берет Берк, чтобы бросить перчатку своим соратникам. Берку известно, что Шеридан собирается произнести этим вечером эффектную речь в похвалу французской революции, и он вознамерился заранее нейтрализовать ее действие. Он обрушивает на Францию град оскорблений. Эта страна «вычеркнута из системы европейских государств»; она «впала в глубокое забытье». Ее солдаты — это не граждане, а «гнусные наемники и бунтовщики, корыстные, подлые дезертиры, начисто лишенные чести и совести». Он считает своим святым долгом «противопоставлять этой странной нелепице, именуемой французской революцией, Славную революцию в Англии». При этом Берк стремится внушить членам палаты мысль, что Фокс подпал под влияние своих более молодых и менее опытных советников.

Это косвенный намек на Шеридана. Ответ Шеридана провоцирует окончательный разрыв с Берком. Ныне мозг Берка, говорит Шеридан, так же всецело одержим Францией, как и Уорреном Хейстингсом. Проводимые Берком различия между реформой и нововведением представляются игрой слов, софизмами. Расточаемая им лесть расходится с внутренним смыслом его речей. Все прекрасно знают, что он пришел сюда, чтобы посеять антифранцузские настроения. Если он хочет порвать со своими старыми друзьями, пусть скажет об этом прямо, и делу конец. Далее Шеридан, превознося политические принципы Берка, критикует его за неправильное их применение в сложившейся ситуации. Оратор защищает французскую революцию, которую считает движением не менее справедливым, чем революция английская. Он оправдывает действия Национального собрания. Как можно утверждать, что оно ниспровергло законы и отменило государственные доходы? Законы, являвшиеся «произвольными рескриптами капризного деспотизма», доходы, равносильные «национальному банкротству»! «Но какой же исторический урок, какую мораль должны мы извлечь из поразительных и ужасающих бесчинств черни? Ответ лишь один: преисполниться глубокого отвращения к той проклятой системе деспотического правления, которая так изуродовала и развратила человеческую природу, что ее подданные стали способны на подобные акты. Правительство, которое ни во что не ставит собственность, свободу и жизнь своих подданных, которое занимается вымогательством, бросает подданных в темницы и подвергает их пыткам, показывает пример безнравственности рабам, коими оно правит. И если в один прекрасный день власть переходит к порабощенным массам, то надо ли удивляться тому, что они, как это ни прискорбно, не руководствуются в своих действиях чувствами справедливости и гуманности, отнятыми у них правителями?» И Шеридан кончает тем, с чего начал, — опровержением сделанного Берком противопоставления французской революции Славной революции в Англии.

Безмерно уязвленный тоном Шеридана Берк публично объявляет, что отныне он и его достойный друг, как он имел обыкновение его называть, идут в политике разными путями. Но все-таки он, Берк, мог бы рассчитывать на доброе и справедливое к себе отношение. Замечания же Шеридана никак не соответствовали «моменту расставания друзей». Ясно, что он «пожертвовал дружбой ради суетной минутной популярности».

Выслушивая упреки Берка, Шеридан морщится, как от боли, и меняется в лице. Его глубоко огорчает заявление Берка, что с этого времени их политические пути разошлись. Он делает все, чтобы помириться с Берком, но тот непримирим. Сэру Гилберту Эллиоту Берк говорит, что, хотя он и не питает враждебного чувства к Шеридану, их прежнюю дружбу уже не вернуть, даже если удастся уладить злополучную ссору. Нанесенную рану можно временно залечить, по исцелить нельзя.

Затем в бой бросается и Фокс, а за ним и его верные соратники. Берк склоняется к полному и окончательному разрыву. Однажды, выступая в палате в отсутствие Берка, Фокс наносит жестокую обиду своему старому другу: мало того, что он произносит целый панегирик Французской республике и подвергает осмеянию наследственные звания и титулы как изжившие себя нелепости, он ранит авторскую гордость Берка, насмехаясь над одним из красивых пассажей его «Размышлений о французской революции». Берк рассчитывает ответить на эту речь 15 апреля 1791 года. Однако Фокс не только предвосхищает Берка, взяв слово первым, но и причиняет Берку новую обиду: расточает восторженные похвалы конституции, недавно принятой во Франции. Он называет ее «самым колоссальным и величественным зданием свободы, которое было воздвигнуто на фундаменте честности и неподкупности когда бы то ни было и где бы то ни было». Не успевает Фокс сесть, как встает для ответа Берк. Увы, время уже позднее — три часа ночи, и Берк, прерываемый доносящимися с обеих сторон палаты противоречивыми возгласами: «К порядку!», «К порядку!», «Правильно!», «Правильно!», «Регламент!», «Регламент!», «Регламент!» — вынужден сдержать поток своего красноречия, но отнюдь не свое негодование. Подобные сцены, горько жалуется он, могут происходить лишь на политических сборищах соседней страны.

Наконец 21 апреля Берку предоставляется возможность выступить с ответной речью. Берк намерен пустить в ход все свое красноречие, всю свою эрудицию, весь свой обличительный пыл, чтобы опорочить принципы французской революции и унизить ее поклонников в Англии. Вигам становится известно об этом. Если Берк осуществит свое намерение, это неизбежно положит конец его долговременному альянсу с вигами и его личной дружбе с Фоксом. Поэтому Фокс приходит к нему домой на улицу Королевы Анны в надежде отговорить его от всей этой затеи. Берк, сердечно приняв гостя, спешит поведать, что, как ему рассказывали, король недавно очень благожелательно упомянул его, Фокса, имя; больше того, доверительно сообщает ему аргументы, которые собирается привести в своей речи. Вместе с тем Берк совершенно убедил себя в том, что он призван выполнить высокий долг перед своей страной, и остается глух к увещаниям Фокса. Больше они никогда не встречаются в домашней обстановке. По окончании разговора они рука об руку направляются в палату общин — это их последняя совместная прогулка.

Окончательный разрыв происходит 6 мая 1791 года. Берк исполнен решимости вразумить своих сограждан, предостеречь их против опасности подражания примеру французов. В палате общин, заседающей в качестве комитета, обсуждается Квебекский билль (законопроект о предоставлении конституции провинции Квебек), и правила процедуры допускают известную широту тематики выступлений в ходе общих прений. Дело идет, утверждает Берк, о создании новой конституции для французской колонии, находящейся под английским управлением; так неужели же, вопрошает он, мы станем разрабатывать эту конституцию в соответствии с духом пресловутого Национального собрания? Но тут же его речь прерывают криками «регламент!». Фокс заявляет, что вряд ли высказывания Берка можно считать нарушением регламента, поскольку сегодня, по- видимому, для ораторов предусматриваются привилегии и Берк мог бы с таким же успехом трактовать о «системе правления индусов, о государственном устройстве Китая или Турции либо о законах Конфуция». Все громче звучат возгласы протеста. Раздаются шиканье, гиканье, свист. Поняв намек своих вожаков, их последователи прерывают выступление Берка не меньше восьми раз. С видом невыразимого презрения Берк швыряет им в лицо восклицание обезумевшего Лира: