Оскар Шервин - Шеридан

Шеридан не исполняет желания своей молодой супруги, женщины хрупкой и слабой, которая некогда едва не пала жертвой Мэтьюза, и она, не в силах больше страдать и терпеть, дает волю своим чувствам.

В 1791 году она была на волоске от того, чтобы расстаться с Диком и искать защиты у герцога Кларенса, который отчаянно добивался ее расположения. Отношения Шеридана с леди Данкеннон получили такую скандальную огласку, что лорд Данкеннон грозился предъявить ему иск. Герцог Девонширский спешно прибыл в Англию специально для того, чтобы уладить неприятности и замять это дело. И вот, после того как Шеридан умолял Элизабет простить ему неверность и клятвенно обещал никогда больше не изменять ей, призывая, если это случится, тысячи несчастий на свою голову, на голову жены и ребенка, он поверг «все семейство в Кру в смятение и горе, поставив себя в глупое положение с мисс Ф. (гувернанткой маленькой Эммы), притом так неловко, что на глазах у всех домочадцев его обнаружили в одной из спален в редко посещаемой части дома, где он с нею заперся».

Это настоящая пощечина, ужасное, непростительное оскорбление. Миссис Шеридан решает разъехаться с мужем. «Не знаю, как теперь все будет. Меня отговаривали миссис Б[увери], Ч. Фокс, а самого Ш. мое поведение так ужасно напугало, так сильно расстроило, что в конце концов я еще раз сменила гнев на милость, хотя, должна признаться, я потеряла всякую веру в его клятвы и обещания».

По возвращении в столицу миссис Шеридан с головой окунается в увеселения лондонского света, пытается забыться за игорным столом. Элизабет сообщает сестре Кристиане (так она называет миссис Кэннинг), что в финансовом отношении они с Шериданом «быстро катятся по наклонной плоскости». Была пущена грязная сплетня, будто Шеридан понуждал жену отдаться принцу Уэльскому, к которому она питала отвращение, надеясь получить от принца в виде компенсации 20 тысяч фунтов стерлингов. С рискованным сочувствием относится миссис Шеридан к герцогу Кларенсу. «Сердце не позволяет мне держаться с ним резко и сурово», — вздыхает она и говорит о необходимости быть «непреклонной», чтобы раз и навсегда положить конец его домогательствам. Наконец, оскорбленная новыми изменами Шеридана, она уступает мольбам лорда Эдуарда Фицджеральда, который безумно в нее влюблен. Позже, уже будучи смертельно больна, она призналась, что родившийся у нее ребенок — от лорда Эдуарда. Это признание так шокировало сестру Кристиану, что она не пожелала ее больше видеть. Но Шеридан, вмешавшись, заклинал «подругу, которую она любила больше всех на свете», не покидать ее; «ведь я-то знаю (и искренне надеялся, что Вы тоже знаете), — писал он, — что лучшего сердца не создавал господь и что если она была грешна, то лишь по вине тех, чье поведение заставило ее пойти на это, вопреки ее собственной природе».

Странная это была чета; оба тонкие, нервные, взвинченные, они оставляли впечатление одухотворенной, нежной и юной красоты, так и не достигшей полной зрелости. Миссис Кэннинг однажды застала такую картину: Шеридан бьется головой о стену в одном конце комнаты, а миссис Шеридан делает то же самое в другом.

«Наверное, Вы подумаете, что меня постигла болезнь короля, — пишет Элизабет своей приятельнице миссис Кэннинг, — после того как я поведаю Вам, что я, махнув рукой на все увещевания, взяла да и отправилась на бал, который давал во вторник клуб Брукса. Во время моего утреннего туалета надо мной колдовали одновременно доктор и парикмахер, причем в конце концов таблетки вполне поладили с папильотками. Ну, правда, не пропадать же всем потраченным деньгам и моему красивому платью! Поэтому довожу до Вашего сведения, что, наспех снаряженная Джастином, я пустилась в разгул и чувствовала себя лучше, чем ожидала».

Увы, на самом деле она чувствовала себя все хуже и хуже. Весной 1792 года Элизабет родила дочь, которой при крещении дали имя Мэри — в память о миссис Тикелл. После рождения ребенка здоровье матери совсем расстроилось. Появились симптомы недуга, являвшегося бичом семейства Линли, и старшая сестра шаг за шагом повторила скорбный путь младшей сестры. Ее тоже отправляют лечиться в Бристоль, к горячим источникам, куда она едет в сопровождении Шеридана и миссис Кэннинг. Там ее лечит доктор Бейн — молодой врач, сумевший исцелить себя от чахотки, который склоняется к мнению, что состояние больной еще не безнадежно. Дважды в день она совершает в портшезе прогулку среди известковых холмов, неизменно сопровождаемая мужем. «Завтра, — сообщает миссис Кэннинг, — мы поселимся в очаровательном белом домике с широкими окнами, выходящими в сад с клубничными грядками». Однако доктор Бейн вскоре отказывается от всякой надежды на благоприятный исход; он объявляет, что миссис Шеридан обречена и ей осталось жить от силы полгода.

По дороге в Бристоль Шеридан отправляет письмо, полное меланхолических упреков себе. «Я только что вернулся: долго бродил в одиночестве по взморью. Сочетание ночной тьмы, тишины, безлюдья и моря способно настроить на безрадостный лад любого человека, прожившего достаточно долго для того, чтобы с чувством сожаления поразмыслить о многих эпизодах своей прошлой жизни и без надежды в сердце смотреть в будущее. Как много лет минуло с той поры, когда по этим беспокойным, безрассудным волнам, которые я созерцал и слушал сегодня ночью, я увозил бедняжку Э., угасающую теперь у меня на глазах, от всех ее родных и близких... Как много пережито за этот промежуток моей жизни! Мучиться, вспоминая о прошлом, и ужасаться, размышляя о нем, — вот все, что мне остается».

Дневник Шеридана отражает чередование проблесков надежды с приступами страха, ужаса и отчаяния. Сегодня его поднимают в четыре часа ночи и зовут к одру больной, у которой начались сильные боли в боку. Назавтра ей пускают кровь и ставят шпанскую мушку. «Невозможно описать, — горько жалуется он, — как ужасно для меня одиночество в ночи». То вдруг начинает казаться, что силы возвращаются к ней, то они продолжают убывать. Все больше отдаляется она от земных интересов. «После рождения ребенка все ее помыслы обратились к религии; она размышляет, говорит и читает почти исключительно о божественном; я не перестаю изумляться ее спокойствию и силе духа. Все житейские заботы ее больше не занимают... Вчера вечером она попросила, чтобы ее усадили за фортепьяно. От бедняжки одна тень осталась; она взяла несколько аккордов, глаза ее наполнились слезами, и слезинки закапали на ее исхудалые руки. Душа ее поселилась уже на небесах, бренная же плоть тает и тает, и я напрасно пытаюсь заставить себя поверить в то, в чем, по-видимому, убеждена она: что не все обречено гибели. Поэтому я думаю послать за сыном, тем более что и она хочет его видеть».