Оскар Шервин - Шеридан

Бетти, несомненно, обладал замечательными способностями — роль Гамлета, например, он выучил меньше чем за четыре дня, но голос у него был тусклый и монотонный, свои реплики он произносил слишком быстро и не вполне отчетливо, главное же, исполнение его не отличалось оригинальностью. Каждая интонация, каждый жест руки, даже каждое движение ног были подсказаны ему суфлером из Белфаста Хофтоном, который обучал его актерскому мастерству. Бетти был буквально всем обязан своему учителю, и он не оказался неблагодарным учеником. Став обладателем большого состояния, он прежде всего позаботился о Хофтоне: назначил ему ежегодную ренту.

В зрелые годы Бетти не стыдился признаваться в том, что он обманул ожидания публики, и это характеризует его, по словам одного самого беспощадного его критика, как человека все-таки не совсем заурядного.

В игре Кембла нет и намека на гибкость, разнообразие, изменчивость. В роли Гамлета он напоминает рыцаря, закованного в тяжелые латы, который с непоколебимой решимостью идет прямо к цели, ни на шаг не отступая в сторону. Его манера исполнения холодна, ходульна и прямолинейна.

Больше всего талантам Кембла соответствуют так называемые «римские» роли. Он высок ростом, смуглолиц и темноволос, у него крупные, благородные черты лица и красивые, глубоко посаженные глаза. В римской тоге он выглядит великолепно и производит впечатление достоинства и силы — качеств, отвечающих этому одеянию. В «Кориолане» толпа отшатывается от него, как от разъяренного быка.

При этом Кембл — ужасный педант. Он поворачивает голову с медлительностью, заставляющей людей думать, что у него окостенела шея. Некоторые слова он выговаривает на довольно странный манер, и эта своеобразность его произношения хорошо всем известна. Неправильности его выговора служат мишенью для бесконечных насмешек. На обратной стороне каждой театральной программы помещают краткий лексикон, призванный помочь зрителям разобраться в особенностях его орфоэпии.

Девизом школы Гаррика были быстрота и движение, девизом школы Кембла стали медлительность и паузы; поначалу актеры старой школы, не привыкшие к долгим паузам, думали, что их соперники молчат потому, что пропустили свою реплику или забыли роль, и принимались им подсказывать.

Как-то вечером Кембл составляет Шеридану компанию за бутылкой доброго вина. Изрядно подпив, Кембл принимается сетовать на отсутствие в Друри-Лейне новшеств и твердит, что, как режиссер, он весьма этим обеспокоен. «Дорогой мой Кембл, — отвечает Шеридан, — не будем сейчас говорить о делах!» Но Кембл упорствует: «Право же, мы должны стремиться к новациям — иначе театр пойдет ко дну; новации и только новации помогут ему удержаться на поверхности». «Ну что ж, — с улыбкой говорит Шеридан, — если уж вы так жаждете новаций, то распорядитесь, чтобы в паузах, которые вы делаете, играя Гамлета, звучала музыка».

Даже в моменты праздничного веселья Кембл сохраняет серьезное и мрачное выражение лица. Парижане дивились его способности молчать на сцене. За столом он, говоря самые привычные вещи, частенько сбивается на белые стихи (кстати, этим же грешит и его сестра миссис Сиддонс). «Ты воду мне принес, малыш, а требовал я пива!» — с трагическими нотками в голосе выговаривает он мальчику- слуге во время обеда. В обществе он без конца разглагольствует на одну-единственную интересную ему тему — о собственной персоне. (Чарлз Кембл высказал в разговоре с Грэббом Робинсоном мнение, что Джон Филипп Кембл как актер превосходит свою сестру Сару Сиддонс, — это мнение разделял и сам Джон Кембл, но больше, кажется, никто.) Однажды на обеде в Королевской академии Кембл излагал сидевшему рядом Вальтеру Скотту свои соображения о том, как он будет играть такие-то и такие-то новые роли, как вдруг качнулась и поехала вниз огромная серебряная люстра, висевшая прямо над ними. Все повскакали со своих мест. Один только Джон Филипп продолжал сидеть как ни в чем не бывало, а когда переполох прошел и все расселись по местам, Кембл попрекнул Скотта тем, что тот прервал его объяснения на полуслове. Живя в Лозанне, Кембл завидует Монблану. Ему нестерпимо постоянно слышать: «А как сегодня выглядит Монблан?»

Кембл скуп и корыстолюбив — похоже, это фамильная черта. Гастролируя в Ливерпуле, он пообещал своему бывшему театральному руководителю Тейту Уилкинсону поехать в Йорк и сыграть в одном спектакле; было договорено, что он возьмет за это тридцать гиней. Но когда Кембл увидел, что весь город с волнением ожидает его выступления и что театр, по-видимому, будет переполнен, он отказался выступать меньше чем за половину сбора от спектакля.

Вместе с тем все в Кембле являет собой прямую противоположность раболепству и подобострастию. Его поведение и манера держать себя полностью соответствуют его импозантной внешности. Как с окружающими в жизни, так и со зрителями в зале он держится величественно, гордо и слегка надменно. Не раз удавалось ему утихомиривать распоясавшихся буянов в театре.

Так, например, однажды во время представления шекспировского «Кориолана», когда Кембл и его сестра находились на сцене, кто-то из зрителей запустил в голову миссис Сиддонс яблоком. Джон Кембл, выйдя вперед, на авансцену, обращается к шумящему и волнующемуся залу с таким заявлением: «Леди и джентльмены, вот уже много лет я знаком с благожелательностью и великодушием лондонской публики, но мы не сможем продолжать сегодняшний спектакль, если мы не будем пользоваться защитой публики, если нас, и прежде всего женщин, не оградят от подобных оскорблений».

С галерки кто-то кричит: «Не слышно!» Кембл с пафосом продолжает: «Хорошо, я возвышу голос, и галерея меня услышит. Предоставить нам такую защиту — это моральный долг зрителей, их обязанность; актеры же, дорожа честью своей профессии, имеют право требовать этой защиты. Вот почему я осмеливаюсь предложить от имени и по поручению владельцев театра сотню гиней тому, кто укажет нам на негодяя, повинного в этом поступке».

В зале начинается какое-то движение, слышен громкий шепот, шум. Кембл спокойно продолжает: «Леди и джентльмены, я всецело полагаюсь на присущую лондонским зрителям благовоспитанность, и, надеюсь, ничто не помешает мне выполнять мой долг перед публикой; однако я ни за что на свете не примирюсь с оскорблениями».

С этими словами он покидает сцену под громкие аплодисменты публики, и прерванный спектакль доигрывают без дальнейших помех.

Миссис Сиддонс красива благородной, но строгой и холодноватой красотой. У нее крупные черты лица; черные, резко очерченные брови; прекрасной формы рот и большие, серьезно глядящие глаза. Вот только нос несколько длинноват. «Мадам, ваш нос бесконечен», — воскликнул Гейнсборо, набрасывая ее портрет. Высокая и статная, она имеет величественный вид. Короче говоря, красота миссис Сиддонс совсем не в духе ее времени, когда в моде были миниатюрные, веселые, изящные женщины с пышным бюстом, смеющимися вишневыми губками и бойкими, кокетливыми глазками. Не идут миссис Сиддонс и модные дамские наряды ее времени: кринолины с обручами из китового уса, обувь на высоких, тонких каблуках. Казалось, сама природа создала ее для одежд трагедии.