Оскар Шервин - Шеридан

Когда Уитбред обещал свою помощь, Шеридан преисполнился к нему таким чувством благодарности, что без колебания согласился на все его условия, причем сделал это в письменной форме. А условия таковы. Он, Шеридан, не должен иметь никакого отношения, никакого касательства к новому предприятию. Далее, Шеридан отказывается — причем условие это предложил он сам — от права на получение любых платежей до того, как средства, собранные по подписке, будут употреблены на строительство театра. В довершение всего Шеридан уполномочивает Уитбреда удовлетворять денежные требования его, Шеридана, кредиторов прежде, чем его собственные. Безжалостный и прозаичный Уитбред неукоснительно придерживается буквы этих соглашений. Когда Шеридан предлагает советы относительно нового театра, ему говорят, что он не имеет права

вмешиваться, и настоятельно просят его держаться в стороне — «тогда все будет в полном порядке». Он ушам своим не верит, слыша подобные речи, и никак не может убедить себя в том, что Уитбред поступает законно и справедливо, отказывая ему в просьбах о немедленной выплате денег «из причитающейся мне, по общему признанию, крупной суммы (только из-за того, что я подписал, не читая, какую-то бумагу, которую Вы приставили к моей груди, как заряженный пистолет...»).

В конце концов Шеридан получает свой пай — 28 тысяч фунтов облигациями (ввиду отсутствия наличных), но его решительно отстраняют от театральных дел. Это изгнание из театра больно ранит Шеридана. «Какие бы ни были у меня основания жаловаться на Шеридана, как бы ни винила я его в том, что он лишил меня покоя и счастья, — пишет Эстер лорду Холланду, — я не могу, видя его столь глубоко уязвленным, не ощутить всей силы моего к нему расположения... В вопросе вчерашних дебатов я всей душой, всем сердцем на стороне Шеридана».

В конце 1810 года умирает любимая дочь короля, принцесса Амелия, и от горя у старика непоправимо помрачается рассудок. Он начинает толковать о лютеранстве, о его превосходстве над англиканской церковью и доходит до пламенных панегириков этому вероисповеданию, не упоминая, впрочем, о подлинной причине такого предпочтения — допущении лютеранством морганатических браков. То ему кажется, что он заперт среди прочих допотопных тварей в Ноевом ковчеге, то он вообразит, что наделен сверхъестественными силами — тогда он, осердясь на кого-нибудь из своих служителей, топает ногой и грозится отправить его в преисподнюю. Зайдя в комнату больного в один из периодов просветления, королева застает его поющим псалмы и аккомпанирующим самому себе на клавесине. Кончив петь, он становится на колени и молится вслух за свою супругу, за всю свою семью, за свою страну и, наконец, за себя, прося господа отвратить постигшую его тяжкую беду или послать ему терпения в несчастье. Не в силах сдержать нахлынувшие чувства, он заливается слезами. С этого момента рассудок окончательно покидает его.

Лишившийся ума король находит большое утешение в религии. Так, однажды он заявляет: «Хотя я лишился зрения и живу в заточении, оторванный от общества и от моей возлюбленной семьи, я все еще могу обращаться к моему отцу небесному» — и с этими словами приобщается святых даров. Несчастлив он бывает лишь тогда, когда ему не подают к обеду любимые его кушанья: холодную баранину с салатом, яйца ржанки, тушеный горох и пирог с вишнями. Король пугается (это он-то, кто, будучи в здравом уме, не ведал страха), когда его предлагают побрить. «Если эта процедура необходима, — говорит он, — то я должен буду вызвать стражу с алебардами».

Король любит бродить по коридорам — то тут, то там проплывает фигура старца с длинной седой бородой, в шелковом халате и отороченном горностаем ночном колпаке, ведущего воображаемые беседы с давно умершими министрами.

Времяпрепровождение это столь ему приятно, что иной раз приглашение к обеду застает его врасплох. «Неужели уже так поздно? — восклицает он. — Quand on s’amuse, le temps vole» [82] Когда развлекаешься, время летит (франц.). . Король пребывает в твердом убеждении, что принцесса Амелия жива и обретается в Ганновере, что она счастлива, вечно молода и красива. Кроме того, он убежден, что леди Пемброк — его жена. Ее отсутствие сердит его. «Как это странно, Эдолфес, — говорит он герцогу Кембриджскому, — что меня до сих пор не пускают к леди Пемброк, хотя все на свете знают, что я женат на ней. Но вот что самое ужасное: этот гнусный негодяй Хэлфорд присутствовал на моей свадьбе, а теперь имеет наглость говорить мне в лицо, будто этого не было!»

Король больше не причисляет себя к обитателям этого света и нередко, сыграв одну из своих любимых мелодий, замечает, что эта вещь очень нравилась ему в пору земной жизни. Он вспоминает королеву и всю свою семью и выражает надежду, что им всем сейчас хорошо живется, — он так любил их, когда был с ними. Убеждение короля, что он уже умер, является одним из его стойких бредовых представлений. «Я хочу заказать себе новый костюм, — говорит он однажды. — Черный костюм в память о Георге III, потому что это был хороший человек».

Сразу же вновь извлекается на свет божий старая-престарая проблема регентства, и Шеридан оказывается вовлеченным в хитросплетение интриг с темными, подозрительными, продажными людишками. Критическая ситуация возникает в такой момент, когда обстоятельства не позволяют Шеридану с честью выйти из этой переделки. Здоровье его подорвано, финансовое положение отчаянное. К тому же он почти все время пьян. Хуже всего то, что он связан по рукам и ногам своей лояльностью по отношению к принцу Уэльскому — человеку, которого Гренвилл справедливо назвал «самым презренным, трусливым, бесчувственным и себялюбивым подлецом на свете». Увы, Шеридан питает чувство беззаветной преданности к этому человеку, «чье благорасположение — гордость и отрада моей жизни, частной и общественной... Ни одного монарха, ни одного принца, ни одного человека не любили так крепко и чисто, как люблю и буду до гроба любить Вас я, мой милостивый принц и повелитель...».

В отличие от Фокса и Гренвилла Шеридан не намеревается использовать принца как палку для устрашения правительства и, следовательно, для сосредоточения в своих руках реальной власти. Он не стремится выйти в лидеры. У него совсем другая цель: всегда оставаться рядом с принцем — если понадобится, то и неофициально, — быть его наперсником и советчиком. Его не тянет играть первые роли на авансцене политики — он хотел бы нажимать на секретные пружины, тайно влиять на ход дела. Это больше льстит его тщеславию. Он отнюдь не жаждет стать центральной фигурой, но ему невыносима сама мысль об уходе с политического поприща. Занятая им позиция не допускает никакой альтернативы. Он должен держаться принца или исчезнуть с политических горизонтов, но Шеридан не может заставить себя уйти с политической арены. Его тщеславие оказывается сильнее гордости. Вдобавок к этому он ненавидит Гренвилла, который относится к нему с высокомерным презрением. По всем этим многообразным и взаимопереплетающимся причинам Шеридан играет во время политического кризиса, связанного с установлением регентства, довольно двусмысленную роль.