Андрей Ганин - Семь «почему» российской Гражданской войны

Бредовская армия [1719]отходила с боями и предпринимала время от времени небольшие по глубине наступательные операции. В них особенно отличался Сводный полк Кавказской кавалерийской дивизии, которым командовал Генерального штаба полковник Попов [1720]. Он до последнего дня сохранил безукоризненную дисциплину в своем полку, потому что был тверд, храбр и был любим офицерами и солдатами. Он ел с котла, спал, положивши под голову седло, не заботился о себе, а заботился о полке.

Генерал Бредов уже не выезжал со мною в автомобиле для объезда в поле подчиненных ему отрядов (как это делал во время похода на Киев): теперь он командовал таким множеством войск, что не было возможности посещать их. И наш штаб стал по характеру своей работы большим штабом.

Нашему штабу удавались забавные мистификации, благодаря тому, что безграмотные красноармейские штабы не следили за своевременным пресечением телефонных и телеграфных линий в сторону нашего расположения. Мы подслушивали их разговоры и не раз сообразовывали наши боевые действия с полученными таким образом сведениями. Мы вызвали большевицкий бронепоезд якобы на помощь одному отряду Красной армии и, устроив засаду, захватили этот бронепоезд; мы посылали в красные штабы шифрованные телеграммы с распоряжениями, имевшими целью поставить красный отряд под наш удар. Красноармейские войсковые шифры, вследствие отсутствия опытных специалистов, были просты, и мне удалось разгадать 3 шифра, которыми мы и пользовались для наших мистификаций, почти всегда удачных. Зато какая феноменальная брань неслась к нам по проволоке, если красные догадывались, что «белобандиты» пытаются их обдурить. Надо сказать, что недостаток в войсковых средствах проволочной связи и весьма подвижной характер войны делали часто невозможным прокладку войсковых линий, и поэтому штабы широко пользовались постоянными линиями – железнодорожными и земскими, они-то иногда и служили нам связью с нашими бестолковыми красными коллегами.

Может быть, мы, разбитые, не должны были бы называть бестолковыми тех, кто имел достаточно ума, чтобы нас победить. Но побеждали они не умом и умением, а огромнейшим численным перевесом и преимуществом лучшего вооружения. Они мобилизовали, а мы звали добровольцев – поэтому нашей тысяче противостояли в бою 10 тысяч, а взамен разбитых 10 тысяч красных приходили новые 10 тысяч. Мы снабжались из запасов захудалого Кавказского фронта Великой войны и почти не пользовались запасами Румынского фронта, по большей части остававшимися в Румынии и Бессарабии; красные же располагали оружием бывших 3 фронтов – Северного, Западного и Юго-Западного. Военной промышленности, кроме Луганского патронного завода, на нашем юге не было, а Москва владела всей российской военной промышленностью. Силы были не равны, не говоря уже о том, что наше политическое оружие не было так удачно заострено, как большевицкое. Нельзя забывать и того, что в нашем тылу действовали: Калабухов [1721](на Кубани), Махно [1722](в Приднепровье) и Петлюра (на Украине).

Когда Сводно-гвардейская дивизия (ею теперь командовал генерал Скалон [1723]) занимала участок подле Умани, по ее тылам пытались проскочить две петлюровские дивизии (слабого состава): деревенский бухгалтер Петлюра, ставший главою Вильной Украины, бежал в Польшу, а его войска думали спастись, влившись в партизанские отряды в Приднепровье. Гвардия, прикрывшись от большевиков малыми арьергардами, повернула фронт на 180 градусов и разбила петлюровцев – только часть колонны прорвалась на северо-восток, бо́льшая же часть рассеялась. Мне было непонятно, почему генерал Бредов не приказал пропустить этих украинцев – ведь нам на руку было усиление украинских партизан в области, которая частью уже перешла и продолжала переходить в руки красных.

При нашем отходе на линию Цветково – Умань в подчинение генералу Бредову поступил и II-й армейский корпус (генерала Промтова), и таким образом в дальнейшем все полевые войска, прикрывавшие Новороссию, оказались в ведении нашего штаба, главноначальствующему же этой областью, генералу Шиллингу, непосредственно подчинялись только гарнизонные войска. Затем в подчинение генералу Бредову вошла и Галицийская армия – это были те самые галичане, которых мы изгнали из Киева; и к нам в штаб для связи прибыл тот самый майор, который со мною долго беседовал в классе киевской гимназии. Несчастные галичане после бегства Петлюры за границу не знали, что с собой делать – большевиков опасались, поляки их не впускали в Галицию, и они подчинились нам, московитам. Впрочем, дружба длилась недолго: в начале февраля 1920 г. [1724]из-под Слободки и Бирзулы галичане стали просачиваться вдоль Днестра на Буковину, и их армия растаяла – кто сдался полякам, а кто большевикам, мы же в то время уходили в пределы Польши. Лишь один галицийский конный полк решил от Ямполя пробиться через Румынию и добраться до славянской Болгарии; не знаю, чем закончилось это отчаянное предприятие.

На границе Новороссийской области наша армия задержалась недели две, обороняясь на линии Кременчуг – Новоукраинка – Голта (левее нас у Бирзулы стояли галичане). Штаб в то время находился на ст. Колосовка. Наш штабной поезд вышел из Киева, походя больше на переселенческий, нежели на воинский: многие из офицеров вывозили родных и знакомых; я вез, кроме Милочки, помещавшейся в моем купе, г[оспо]жу Туган-Мирза-Барановскую: ее муж, Генерального штаба полковник, положился на меня, что я ее не оставлю в Киеве.

На ст. Фастов мы застряли – поезда стояли непрерывной вереницею от Фастова до Белой Церкви в ожидании, что последующие станции рассосут пробки.

Паровозы в поле сожгли все свое топливо и замерзли – приходилось за каждым поездом слать из Белой Церкви паровоз. Шайки крестьян вечером присматривались издалека, какой поезд можно ночью ограбить, намечая наиболее беззащитные. Когда мы стояли на ст. Фастов, мимо нас проходили те, кто пешим порядком покинул Киев; если это были осколки гарнизонных частей и команд, то мы их вливали в наши полки; если это были группы беженцев, то мы их вооружали, чтобы они могли пробиться через партизанскую область. Зашел ко мне и профессор Одинец [1725], председатель «Союза возрождения России» – его группа, как и он сам, была вооружена; я его снабдил топографическими картами, салом и водкою. Этот непримиримый антикоммунист на протяжении 25 лет стоял на левом фланге русской эмиграции, в 1945 году потерял мерило правды и стал совпатриотом.

На участке между Цветково и Бобринской под нашим поездом ночью партизаны взорвали мостик. Локомотив вел не какой-либо небрежный машинист, а инженер путей сообщения Шурупов [1726](от Киева до Колосовки он никому не желал передать паровоз нашего поезда); благодаря его быстрой сообразительности поезд был заторможен прежде, чем разорвались вагоны. Электричество в поезде потухло (взрыв повредил электрическую станцию); бандиты открыли по поезду ружейный огонь. Все офицеры заняли места, указанные каждому расписанием на случай боевой тревоги. Я, схватив свой карабин и подсумок, выбежал из купе, сказав Милуше: «Ложись!» – лежа на диване, она была бы подушками несколько прикрыта от пуль. Мы отразили нападение, и комендант штаба послал отряд для преследования бандитов (все равно поезд не мог двинуться с места, пока не будет починен мост). Я возвратился в купе и увидал, что Милочка, в то время как из всех вагонов неслись крики и вопли перепуганных женщин, преспокойно разделась и, постеливши постель, легла спать: «Ты сказал мне “ложись”, ну я и легла»… Если бы все воины нашей армии были так дисциплинированны, мы были бы в Москве, а не катились бы к Ростову и Одессе.