Андрей Ганин - Семь «почему» российской Гражданской войны

Едва был отправлен этот ответ, как все положение оказалось сугубо запутанным спешкой и малоосновательностью нашего офицера для связи с японским командованием, который, не имея официальных данных и руководствуясь только слухами и частными разговорами с младшими японскими офицерами, прислал спешную записку, в которой доносил, что междусоюзная компания и японское командование не считают Гайду чешским подданным, не признают за ним права экстерриториальности и предоставляют русской власти поступать с ним по своему усмотрению.

Это сообщение резко изменило настроение Розанова и его антуража, явилась надежда на то, что агрессивность чехов будет аннулирована поддержкой всех остальных союзников, и на основании этого была послана новая телеграмма Чечеку с уведомлением, что на основании решения междусоюзной комиссии командующий войсками округа изменяет свое решение и в выдаче Гайды и его чешских соумышленников отказывается.

Я тщетно уговаривал Розанова повременить с этим решением и обождать получения протокола вечернего заседания междусоюзной комиссии; мои опасения оправдались – оказалось, что вопроса о подданстве Гайды в комиссии не обсуждалось и постановления, сообщенного в записке нашего офицера для связи, не выносилось.

Получилось довольно конфузное положение; Изоме быстро ретировался, а через некоторое время в кабинет Розанова буквально ворвался Чечек в сопровождении группы чешских офицеров и в очень резких выражениях потребовал немедленного и короткого ответа, считает ли генерал Розанов вторую телеграмму своим окончательным решением, причем добавил, что в утвердительном случае он приступит к немедленной отдаче соответственных и вызванных этим распоряжений и что с этим может быть связана судьба отходящих от Омска русских армий.

Прошло несколько тягостных минут полного молчания, Розанов взволнованно ходил взад и вперед, Крашенинников [1862]пытался что-то говорить ему на ухо, а адъютант Нарышкин [1863]начал что-то советовать по-французски, но был сразу оборван Чечеком, сказавшим, что он тоже говорит по-французски.

Наконец Розанов принял решение и ответил, что ввиду ошибочности полученной им информации о решении междусоюзной комиссии он вынужден отказаться от второй телеграммы и считать для себя обязательным свое первое соглашение.

После этого начались очень длинные, а по сущности и атмосфере обидные для нас дискуссии о порядке ликвидации восстания; в конце концов остановились на том, что Чечек поедет парламентером и употребит все усилия и приложит весь авторитет чешского командования, чтобы заставить восставших положить оружие и сдаться на выработанных для сего условиях [1864].

Чечек сейчас же отправился в штаб округа, но ко времени его туда прибытия уже начался артиллерийский обстрел здания вокзала, и чешскому генералу было заявлено, что там идет рукопашный бой и до конца его никто уже не в силах его остановить. Чечеку пришлось примириться с неизбежным ходом событий. Для нас вышло очень удачно, особенно с началом стрельбы орудия, поставленного на Алеутской улице около здания и первый выстрел которого совпал с отъездом Чечека из розановского дома; для проформы Розанов просил коменданта остановить огонь, но из штаба крепости ответили, что было уже поздно.

Судя по рассказам артиллеристов, обстановка стрельбы была оригинальная: обращение с французским орудием было неизвестно его импровизированной прислуге; пришлось разбираться по французскому наставлению, находясь уже под пулеметным огнем с вокзала и при свете где-то добытой свечки.

И все же это орудие сыграло решающую роль и сломило все восстание, несмотря на то, что весь боевой комплект состоял из одних только шрапнелей; при этом нам очень посчастливилось, так как первые выстрелы попали прямо в окна и шрапнели разорвались во внутренних помещениях вокзала, набитых гайдовцами.

Это разрушило сразу же все надежды бунтовщиков на прочность укрытия за гранитными стенами вокзального здания, и все в нем скрывавшееся бросилось в разные стороны, прячась под поездами и стараясь проскочить на Эгершельд и в ближайшие казармы, занятые американскими войсками.

Впереди всех убегало самозваное правительство и его главковерх; только правительству удалось проскользнуть и спастись в американских казармах, а Гайда и его свита, пробиравшиеся по направлению к Коммерческой пристани в надежде достичь штаба чешских войск, напоролись на офицерский патруль и немедленно и без всякого сопротивления сдались и были отведены в штаб округа.

Об этом стало известным у Розанова одновременно с новыми требованиями Чечека (очевидно, раньше уже осведомленного о всем происшедшем) выполнить соглашение и передать ему Гайду и захваченных чехов; это требование опять-таки сопровождалось очень откровенными угрозами в случае неисполнения, причем грозили выступлением не только во Владивостоке, но и в Сибири.

Розанов страшно волновался, временами намеревался отдать приказ о немедленном предании Гайды и К ополевому суду с немедленным же расстрелом, но, ввиду очень осторожного настроения вновь явившегося к нему Изоме, вынужден был согласиться на чешские требования.

Уведя меня в свой кабинет, он сказал: «Я не могу жертвовать судьбой наших сибирских войск из-за этого мерзавца Гайды и приказал передать его генералу Чечеку с условием, что он будет неотлагательно отправлен за границу и даст обязательство не вмешиваться в русские дела».

Иначе Розанов не мог поступить; вся сила была в чешских руках; союзная комиссия ненавидела Розанова за его самостоятельность и резкое отстаивание русских национальных и военных интересов.

Драться с чехами здесь, во Владивостоке, союзники, конечно, не позволили бы, да и что мог сделать представитель русской власти, имея в своем распоряжении всего лишь несколько сот юнкеров и гардемарин?

Расстрелять Гайду и его свиту было очень легко, но это фактически, а не призрачно угрожало такими последствиями для наших сибирских армий, в тылу которых и на пути отхода которых находились две свежие [1865]и вооруженные до зубов чешские дивизии, что всякий разумный человек должен был согласиться с решением Розанова.

Рано утром был в штабе округа, видел там Гайду, сидевшего в кабинете начальника штаба вместе с полковником Сыромятниковым;

следов побоев, которым будто бы подвергся эсеровский главковерх, не заметил. Остальные чехи сидели, окруженные часовыми, в углу большой залы и производили весьма жалкое впечатление [1866].

Смирнов и его помощники по борьбе с восстанием имели торжествующий вид и, не стесняясь, выражали свое крайнее недовольство «дряблостью командующего войсками и передачею Гайды в чешские руки». Гайде, несомненно, повезло тем, что он попал в офицерские руки; нарвись он при своем удирании на юнкеров или гардемарин, понесших довольно большие потери, его прикончили бы на месте.