Андрей Ганин - Семь «почему» российской Гражданской войны

Из штаба округа доплелся до своего вагона; мой неожиданный из него вчерашний уход обошелся мне достаточно чувствительно: гайдовцы забрали мою золотую шашку, разворотили все купе и сперли оставленные в чемодане деньги (все мои наличные ресурсы в размере пяти тысяч романовскими и традцати тысяч сибирскими, скопленные мною для оплаты лечения).

Вагон был пробит пулями в нескольких местах; на вокзале весь нижний этаж и багажные помещения были завалены трупами убитых и расстрелянных; весь район охранялся юнкерами Инструкторской школы, и всем распоряжался старший батальонный командир полковник Рубец [1867](бывший офицер 36 Сибирского стрелкового полка). Расстрелы все еще продолжались; экзекуцировали всех с зелеными погонами, захваченных с оружием в руках; таков был первоначальный приказ Розанова, вскоре после выхода им отмененный по требованию междусоюзной комиссии и замененный передачей всех бунтовщиков на рассмотрение военно-полевых судов.

Судя по звуку, расстреливали внизу и из пулеметов; мимо меня туда провели несколько мелких партий с такими рожами, при наличии которых нельзя было возражать против крутости расправы.

Пошел на [ «]Печенгу[»] повидать[ся с] Манакиным; по дороге видел вагон Гайды и его поезда, разгромленные только что командой калмыковского бронепоезда. Картина напомнила мне маленькие восточно-прусские городки, которые мы проходили в 1914 году после боев. Все внутри представляло из себя мелкую труху из осколков, обрывков и кусочков; получалось впечатление, что все это было пропущено через грандиозную мясорубку, а объяснялось тем, что калмыковцам стало известным, что в поездах Гайды было немало золота и ценностей и что все это было искусно запрятано в стенках и внутри вагонных сидений; посему все и было разбито, разворочено, распорото, осмотрено и прошло через несколько десятков рук.

Погромом поезда и объяснялось то непонятное сначала обстоятельство, что довольно долго после сдачи вокзала бронепоезд, стоявший на Эгершельде, продолжал робкими выстрелами покрывать железнодорожные пути; как мне говорил проводник нашего вагона, большой жулик и, по-видимому, даже участник в общем грабеже, это делалось для того, чтобы не допустить к поезду Гайды ни чехов, ни соперников своего лагеря.

Манакины просидели эти дни запертыми в своей каюте; все коридоры были набиты гайдовцами, и нашим заключенным пришлось слышать веселые разговоры на тему о том, как эта шпана собиралась «попировать и погулять» после ожидавшегося ею успеха, а одновременно и рассчитаться с кровопийцами-буржуями.

В первое время на [ «]Печенге[»] был штаб восстания; начальником штаба был Солодовников [1868], а при нем два неизбежных еврея.

Поздравил Манакина с избавлением от двойной опасности, так как во время пребывания в доме у Розанова узнал, что ввиду сведений о занятии [ «]Печенги[»] гайдовцами было решено в случае затяжки ликвидации восстания утопить этот пароход минами с действовавших со стороны бухты миноносцев.

На обратном пути встретил местного управляющего Добровольным флотом [1869]Кузьменко [1870]; ему пришлось провести очень скверную ночь: 17 -говечером его арестовали и связанного заперли в пустую теплушку, которую и выдвинули к стороне Эгершельда вместе с несколькими другими – для прикрытия своего района от огня калмыковского бронепоезда.

Показал мне свою ночную тюрьму, пробитую и пулями, и осколками снарядов нашего миноносца; на счастье заключенного, траектория пуль шла довольно высоко и большинство пробоин оказались в верхней половине вагона.

На мой вопрос, как же чувствовалось во время этого заключения и обстрела, Кузьменко, очень флегматичный и много испытавший моряк, ответил, что почти все время он упрекал себя в том, что вышел к арестовавшим его в новой и очень хорошей шубке, которую с него не сняли, и этим подвергался двойной неприятности быть раненым или убитым и вместе с тем лишить свою жену наследования очень дорогой вещи.

При опросе взятых бунтовщиков выяснилось, что большинство присоединившихся к Гайде было обмануто сообщенными им сведениями о том, что правительство адмирала пало, а Розанов и местные власти бежали в Японию, и что на стороне Гайды все моряки, миноносцы, розановские егеря и броневики и даже часть команды калмыковского бронепоезда.

Были показания, что Солодовников в своей речи к восставшим призывал их стать под главенство великого военного вождя Троцкого, в возможности такого призыва я сначала сомневался, но пришедший в мой вагон Манакин подтвердил, что слышал из своей каюты (рядом с большой кают-компанией), что кто-то там ораторствовал на эту именно тему.

После обеда проехал к Розанову; там получены сведения, что третьего дня нами оставлен Омск, который подожжен красными со всех четырех сторон в отместку за то, что был белой столицей. По данным японской разведки, в Иркутске тоже было восстание эсеров, но также быстро подавлено; говорят, что все эти восстания были задуманы при проезде Гайды через Иркутск, где у него были тайные совещания с эсерами. Выходит, что я был прав, когда советовал адмиралу не пускать Гайду на восток, а отправить его – через Семиречье и Монголию – в Китай.

Познакомился с розановским серым кардиналом капитаном Крашенинниковым, начальником гражданской канцелярии, главной разведки и контрразведки и, как уверяли в Харбине, фактическим распорядителем в округе и крае. Розанов рекомендовал его мне как исключительно [1871]талантливого и верного человека, необычайно искусного организатора и исполнителя с одним только недостатком – ничем не сдерживаемой ненавистью к большевикам и связанной с этим склонностью к жестоким иногда расправам.

Первого свидания и довольно длинного разговора было вполне достаточно, чтобы сразу раскусить эту штучку; оказалось, кустарный вариант хабаровского провокатора и мерзавца ротмистра Фиошина [1872]с тем же нахальством, абсолютнейшим отсутствием каких-либо принципов, кроме собственного честолюбия и корыстолюбия, и даже с очень похожими на фиошинские приемами втирания очков, создания небывалых заговоров, измен и шпионств и пр. и пр.

При этом, работая в несравненно в более грязной, темной и выгодной для таких субъектов обстановке Гражданской войны, сей гусь развернулся, в очень крупном, сравнительно, размере, а сверх того, действительно, овладел доверием и волею Розанова.

Даже при первом разговоре, учитывая, несомненно, мои близкие товарищеские отношения с его начальством, он сразу и так же, как когда-то Фиошин, пытался ошеломить меня тонкостями своих разведывательных операций и их результатами.

Не зная, конечно, моего долгого опыта по знакомству с работой наших жандармских органов, он стал вываливать мне кучу своих сведений, полагая, что я должен был изумиться их широте и важности.