Муслим Мурдалов - Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 1

«Харамзада!» сказал с досадою мой суровый Аварец, отходя от амбразуры и ложась на разостланную бурку. «Прежде бывало, нет конца их расспросам и рассказам; тогда и мы скучали менее и время проходило как-то незаметнее в траншее; а теперь и бранью не развяжешь поганые уста – словно сам Шамиль сидит у них на языке….» – А больно боятся они Шамиля? «Да еслиб они боялись Бога в половину того, сколько этого Гимрийского плясуна, то они могли бы считать себя вполне обещанного нам пророком нашим рая….» Ты верно из ненависти называешь Шамиля плясуном? «Совсем нет; а он точно был плясуном и это ремесло нередко снискивало ему и его бедным родителям насущный чурек… Я был тогда почти ребенком, но помню еще хорошо первое мое свидание с Шамилем. Это было летом; знойный день вечерел и крыши сакель покрывались народом спешившим на свежий воздух, как вдруг, на улице, против ограды нашей сакли, поднялся шум, раздались хлопанью рук, крики одобрения… Меня вывели за ограду и там, посредине собравшейся толпы, я увидел мальчика лет 12 или 13, с приятною наружностью, в оборванной нагольной черкеске; он танцевал лезгинку и живостью и ловкостью своих движений приводил в восторг зрителей, которые приветствуя каждый удачный его прижок залпом новых рукоплесканий, в тоже время бросали в него мелкие монеты, чуреки, кукурузу и т. п. И мне захотелось тоже подарить ему что-нибудь, я побежал к матери, выпросил у нее червонец и кусок материи, и отдал их ловкому танцору, который в изумлении от моей щедрости, схватил моя руку и прижал ее к своим губам. Думал ли кто-нибудь, из любовавшихся в эту минуту на кривляние Гимрийского мальчишки, что этому нищему паяцу суждено некогда быть первым лицом в Дагестане, а ребенку знатной фамилии, которого руку лобызал он за червонец, – его нукером? – Так ты служил при Шамиле? «Ровно год и неотлучно при нем». – В таком случае, ты можешь оказать мне большое одолжение, сообщив все, что удалось тебе заметить любопытного в частной жизни этого замечательного человека, в свойствах его ума и характера. История его происхождении и удивительном возвышении более или менее известна уже всякому; но Шамиль у себя дома, в кругу своего семейства, своих любимцев, за обычными своими занятиями – почти еще незнаком нам, жителям другой части общей родины нашей – Кавказа. Ты сейчас жаловался на скуку и сердился на упорное молчание Салтинцев на твои не совсем приятные шутки: я предлагаю тебе верное лекарство от скуки и занятие дальнее перебранки с неприятелем, в положении которого, сказать правду, не многим придется охота толковать с кем бы и о чем бы то ни было. «Я весь к твоим услугам: ты здесь в гостях у нас, а обычай моей родины велит мне угощать гостя наилучшим, что Бог послал». Он придвинулся ближе ко мне, закурил свою коротенькую трубку и, приказав часовым не слишком высовываться из траншей и не дремать, – начал свое угощение. «Я служил при Шамиле в то время, когда он еще жил в Дарго. Он занимал большую саклю в четыре комнаты; в двух из них жили его жены, а в остальных, проводил сам дни и принимал гостей. В дверях сакли стояли, постоянно днем и ночью, два часовых, из них один докладывал о приходящих; Доступ к нему не труден, особенно для тех, которые уже известны его приближенным и входя к нему не снимают оружия, только ружье оставляют, по обычаю края в передней. При появлении гостей Шамиль встает, слегка приподнимается или же вовсе не оставляет своего места, смотря по важности вошедших особ, которые все без исключения целуют его правую руку, при чем и он с своей стороны делает тоже самое некоторым из них, что впрочем случается весьма редко. Вошедший, какого бы звания он ни был, после целования руки может садиться, не ожидая приглашения, но не остается в доме долгое вечера, потому что еще не было примера, чтобы Шамиль оставлял постороннего человека ночевать в своей сакле. Занимая первое место в Дагестане, имея все средства к роскошной жизни, Шамиль однако, любит во всем строгую простоту и умеренность: в одежде, пище и домашней утвари его вы не найдете большой разницы между им и простым мюридом; исключение только в чалме, которую он не всегда носит, но которую делает большею частью из дорогой шали белого цвета; белый цвет его любимый. В образе препровождения времени днем у него нет установленного порядка, и деятельность его в ту пору, или бездействие, зависят от случаев; ночь же он делит на три части: две посвящает сну, а остальную часть молитве, чтению священных книг, а иногда и переписке с своими главнейшими Наибами. До женить бы своей на пленной Армянин, он обходился с своими женами вообще сурово и их положение почти ни чем не было лучше положения жен простых лезгин; даже в одежде их он не позволял им ни малейшей роскоши: они не могли носит ничего из шелка, кроме покрывала из черной шелковой материи. Но любовь к хорошенькой Армянке невероятно смягчила эту суровость и слепо угождая ей во всем, он счел долгом справедливости улучшить участь и других своих жен. Он очень любит своих детей, но, по-видимому, мало заботится об их будущности. Касательно степени учености Шамиля, как духовного лица, мнения различны: одни говорят, что он в книжной мудрости очень не далек, другие же напротив, уверяют, что он исчерпал ее всю до дна. Этот трудный вопрос, мне кажется, решен довольно основательно одним ученым человеком, бывшим соучеником Шамиля, который сказал: что если Шамиль по обширности своих познаний и не может стоять в главе нашего духовенства, то и тогда, по произведенному именем своим величию переворотов и по редкому, лишь ему одному свойственному умению действовать на умы толпы, красноречивому и сообразно своим видам истолкованию многих, необъясняемых другими учеными, глав Корана – он заслуживает наименование ученейшего в Дагестане. Он очень набожен; но надобно быть слепым, чтобы считать эту набожность; врожденным свойством его души на которой тяготеют такие деяние, от которых, при одной мысли истинно религиозный человек, невольно содрогнется… У него нет, и, кажется, не было любимцев, пользовавшихся полным его доверием и имевших какое-ибо влияние вообще на его действия; правда, он со всеми ласков даже с теми, которых в уме своем давно уже осудил на гибель, и в минуту самого сильного гнева, почти ни когда не изменяется на его лице выражение притворного добродушия, ни всегдашняя деликатность в словах: он не пренебрегает ни чьим советом но действует всегда рассудка и опытности. Всякое предприятие, важно ли оно, или нет, он обдумывает медленно осторожно, за то, в минуту исполнения однажды задуманного, он быстр как молния и дерзко-отважен. Шамиль очень хорошо понимает всю опасность своего первенства, знает, что сотни кинжалов ежеминутно точатся для его гибели, но, не ослепленный еще ни властью, ни успехами своих замыслов и любя страстно жизнь, он постоянно и отовсюду ожидает нападения с полною готовностью предупредить его во время – и трудно застать его врасплох. Меры предосторожности для своей безопасности, постоянная стража при нем, редкое начальствование лично над войсками, порою служат его тайным соперникам поводом к обвинению его в трусости; но это чистая клевета, которую легко опровергнут многими случаями, в которых Шамиль был обязан своему спасению собственной лишь храбрости и необыкновенному присутствию духа, увеличивающемуся в нем по мере опасности. Ему небезызвестно эта клевета, но он смеется над нее и ее сочинителями и остается верным, однажды принятым им правилам. Трагическая смерть Кази-Муллы и Гамзат-Бека по-видимому, внушила ему правила, что можно заключить из его слов: «Князя Мулла был бесспорно, храбревший из храбрых; но работая больше руками, как простой воин, а не головою народов, он погиб смертью отважного рубаки, славно, но без пользы. Гамзат же сделался жертвою своего легкомыслия и непростительной беспечности. Но тот и другой заслуживает благодарную память нашу, и на самые ошибки в их жизни мы обязаны взирать с уважением: они могут и должны быть спасительными уроками для их преемников.» В это время в лагере нашем раздался призывный к молитве голос Муллы и Аварец прервав свой интересный рассказ, поспешил в свою палатку совершать омовение к утреннему намазу. Султан Адиль-Гирей. 30 августа 1847 года. Лагерь при ауле Салты.