Хачик Даштенц - Зов пахарей

– Но на этот раз крещенье тяжелое будет, знай.

– Мкртыч, сердце мое, – тем же доверительным тоном продолжал Чоло, – я знаю, что сам ты ни за что бы меня не арестовал. Ну-ка, скажи, посмотрим, что я такого сделал против армян или урусов…

– Против армян и Урусов ничего не сделал, но против коммунизма действовал.

– К примеру, что делал? – сказал Чоло, присаживаясь на ветхий стул и подтягивая к ногам хурджин.

– Бил нещадно колхозных волов, до смерти их хотел забить.

– Я такого не помню, кто это, интересно, видел, чтобы я скотину бил? Ведь я крестьянин, а крестьянину упряжной вроде как брат.

– Ты не крестьянин. Ты враг народа.

– Я сорок лет воевал за свой народ, теперь врагом стал? Я враг, значит, а ты друг, так, что ли? Наша война против кого была, милый? Против беков и ханов. Кинжал воткнули Армении в спину, разве могли мы спокойно смотреть на это? – Чоло подвинул стул к столу и положил локти на письменный стол. – А что, Фетара Исро был врагом народа, скажешь? Бедняга с хурджином за плечами подбирал сироток из-под руин, саженцы, говорил, это, для новой Армении. Последнего сироту обманом забрал у курда, денег уже не было, песней курда улестил. А разве Борода Каро враг народа? Посадить хотели бедного, а за что? Пришлось ему бежать к Шейху Зилану, к его восставшим. И Орел Пето не враг был. А теперь вот меня тягаете. Я уж несколько раз бывал в этих ваших передрягах и не боюсь ничего, парень. Чоло мучил колхозных волов? Да кто же этому поверит, такой хвостатой лжи? – с болью в голосе сказал старый сасунец и попросил разрешения свернуть цигарку.

– Одну только разрешаю… Значит, ты свою вину отрицаешь?

– Волы, за которыми я ходил, всегда сытые были и ухоженные. Если я разок-другой стегнул скотину, это еще не значит, что мучил ее. Это предлог только, милый. Вы забрать меня решили, вот и забрали.

– Не болтай тут лишнего. Раскрой свой хурджин. Что там у тебя?

Чоло поднял с пола хурджин, положил перед начальником.

– Оружие есть?

– Был маузер, отобрали.

– А это что такое? Не похоже на нашу одежду, – сказал Мкртыч, извлекая из узла с бельем старый курдский жилет с серебряными пуговицами.

– Что делать, братец, у курдов присловье есть: чем больше чистишь лук, тем больше кожуры слезает. Это подарок Джемиле.

– Это еще кто такая?

– Жена старейшины Хута, курда.

– Влюблен, что ли, был в нее?

– Это она была влюблена в нас, но мы, забыв про жизнь, отдались делу спасения родины, забыли и про любовь, и про семью, и про радость любую. Все отдали нации своей, а что на дне осталось, кроме горстки толченой пшеницы?

Чоло затолкал жилет в хурджин и понял, что не будет ему возврата в село. Мкртыч нажал какую-то кнопку. Вошли два работника.

Срочно доставьте этого человека в город.

Чоло поднял свой хурджин.

– Я пойду, но так в мире не может продолжаться, душа моя, – сказал он, оборачиваясь от дверей. – Придут люди другие вместо вас, я верю, справедливое и честное время наступит на земле. Но не будет тогда уже ни меня, ни тебя.

Чоло в закрытой машине повезли в Ереван, приставив к нему трех вооруженных охранников. По тому, как трясло, Чоло догадывался, где они едут.

Проехали Катнахбюр. А вот машина свернула в ущелье Давташена. Там на обрыве, на самом краю, eсть одинокая могила. Сдавило у Чоло грудь, вздохнул он тяжко.

– Что вздыхаешь? – спросил один из стражников.

– А тебе какая забота, что я вздыхаю, вы смейтесь себе, – заметил Чоло и от волнения так тонко закрутил кончик уса, что он мог пролезть через игольное ушко.

Внизу остался Ашнак. Чоло понял, что они подъезжают к Талину, потому что охранники заговорили о том, что принято решение снести Талинский монастырь. Двое твердили, что монастырь надо снести, а третий смиренно им возражал.

Когда это было? Чоло в последний день поста, как все сасунские девушки и парни, отнес горстку похиндза* на кровлю и стал издали смотреть, какая птица когда склюет и в какую полетит сторону. В какую полетит – там и судьба его, значит. Прилетела пташка, склевала похиндз Чоло и улетела на юг. И Чоло все это время верил, что судьба его с юга должна прийти.

Бедный Чоло! Птица склевала пахиндз и улетела. Годы прошли, умчались.

По правую руку остались Какавадзор и Партизак, повыше них был Лернарот, село Пето.

Партизан напомнил Чоло о гехашенском старосте Аве, потому что в этом селе жил колхозник Вардан. Это был тот самый мальчонка, что чудом уцелел – единственный из всего рода старосты. Вардан хромал на правую ногу, и все в Талине знали, что это горькая память от Геворга Чауша.

Приближаясь к городу, Чоло запустил руку в карман ватника и, достав зубчик чесноку, быстро сжевал его. Охранники перепугались, что не обыскали его как следует. Но Чоло успокоил их, сказав, что это была долька чеснока, что он, когда заходит в большой город, всегда употребляет красный перец и чеснок, что это «дезинфикация» против всякой заразы, которой много в большом городе. Так учил его еще отец – когда в первый раз взял с собой Чоло в Алеппо.

«Путник мушец»

Полководец Махлуто добрался через Персию до Америки – с посохом в руках, с шинелью на плечах, а за плечами тощий вещмешок.

Многие богатые армяне, владельцы дорогих отелей, предложили ему свой кров, но он всем отказал. Он слышал, что в городе Фрезно, на далекой окраине, какой-то таронец держит для своих соотечественников маленький пансион.

Пансион этот назывался «Путник мушец». «Путник мушец» – от одного уже этого названия у Махлуто обмерло сердце. Махлуто пришел туда, когда уже стемнело; край был незнакомый, он растерянно остановился на обочине исчезающей в вечерней мгле дороги. Он расстелил на земле свою шинель, подложил под голову хурджин и решил малость подремать.

Пусть умолкнут соловьи, Летите, журавли, в Айастан, Отнесите весть всем землякам – Защитник армян Дядя в могиле.

Последние слова прозвучали совсем явственно. Махлуто сел. Померещилось ему или, может, во сне это было? Дядя? Какое знакомое имя. Дядя. Да это же тот самый знаменитый гайдук, эрзрумец, старикашка Аршак, которого Махлуто видел в Карсе, в мастерской, тот самый, что с седлом старым возился. Дядя был убит в битве при Ревандузе. Господи, где Ревандуз, а где Америка! Ослышался, наверное, Махлуто, пригрезилось ему.

Махлуто хотел было снова лечь, как вдруг какой-то мужчина с фонарем в руках склонился над ним.

– Если путник ты, идем в наш пансион. «Путник мушец» как раз для таких, как ты, бездомных.

Это уже не во сне было.