Хачик Даштенц - Зов пахарей

Шапинанд и сейчас сидел за своим столиком. Он только что пришел. Выпил стакан водки, закурил трубку и предался размышлениям. Синеватый дым окутал его лицо в который уже раз. Две морщины между бровями превратились в глубокие борозды. Но выделялись живые улыбчивые глаза. Голова его была уже вся седая.

Он вспомнил пожар в Константинополе. Где несчастье, где помощь нужна, там и он. Вон он бежит за пожарниками. Не раздумывая, бросается в огонь, в самое полымя. Горящий дом обвалился, и его, полумертвого, еле выташили из-под раскаленных балок. Он стал грузчиком. Работал вместе с Себастийцем Мурадом. Вспомнил арсенал, строившийся в Долмабахче, туда он поступил служить плотником; вспомнил, как убежал из карсской тюрьмы. Родник Сероб в 1895 году сшил ему в Сарыкамыше трехи и сам надел их ему на ноги, чтобы вместе идти в Сасун. И пошли они в Сасун.

В то время он был совсем еще молодым. Неожиданно им перебежала дорогу лисица – из поля выскочила. Сероб сказал: «Плохая примета».

Вспомнил он и дом Тер-Каджа в селе Гели, в овраге. Вспомнил Гарибшан и Тахврник, где он чинил приклады, сидя в темном хлеву. По одному вспомнил все овраги, где он, отчаявшись, лежал на горячем песке, пытаясь унять боль в суставах.

Вспомнил свои ночные беседы с мудрым стариком Гялшо Мануком.

Вспомнил, как алианцы и шеникцы разоружали его и он с семью верными своими гайдуками бежал в Семал.

Вспомнил бурный совет старейшин возле Андока и как талворикцы набросились на него. Он тогда нарочно раздразнил их, чтобы понять, на кого ему лучше опираться в Сасуне. Вот он с Геворгом Чаушем вместе сидит возле дома Мосе Имо, и староста Хлохинга на своем путаном наречии задает ему каверзный вопрос о наседке и черном драконе. «…Как же ты сможешь убить дракона, а птенцов сохранить и наседку тоже?» Тогда он посмеялся над старостой, но насколько же жизнь, оказалось, соответствует простодушным народным байкам… Они убили черного дракона, но не стало больше и наседки с птенцами. Мужественный Утес – он пал первой жертвой в битве при Цовасаре. Вон лежит он на снегу, изрешеченный пулями.

И вдруг из тумана вышел и встал перед ним хаченский Думан. Андраник поднес руку к глазам – видение исчезло. «Жаль, не было его с нами в пору добровольческого движения», – простонал он.

Он вспомнил ущелье Дилмана, Хлат, Датван, Багеш. Вспомнил, как в марте по его приказу солдаты разбивали бивак под вековыми дубами, и вдруг откуда ни возьмись перед его взором встал Дро. Словно из леса вышел, из Марцского. Вспомнил, как, прогнав его, он вошел с войском в Эчмиадзин и завершил у стен матерь-храма свой ратный путь. Там под стенами храма закончились все его войны. Отсюда его конники рассеялись-разбрелись кто куда. Где они теперь, былые герои?!

Он залпом осушил стакан и опустил голову на руки, а руки – на стол. Что стало, в самом деле, с его гайдуками? Некоторые из них дошли вместе с ним до Америки. Один работает здесь поваром, второй открыл бакалейную лавку во Фрезно. А кто и умер, время-то идет. Один из манаскертских его добровольцев обосновался в Вашингтоне с женой своей красавицей Вардануш, уроженкой севанского села Лчашен.

А что стало с теми солдатами, которые остались в Армении? В первые годы два-три человека от случая к случаю посылали ему табак, когда оказия представлялась. Но в последнее время связь оборвалась. Что стало, например, с ерзнкийцем Торгомом? Куда делся Арутюн, которого он оставил в эчмиадзинском госпитале?

Он слышал, что один из его солдат, знаменитый Молния Андреас, один из тех семи гайдуков, что бежали с ним из Шеника в Семал, сошел с ума. В последний раз он видел Андреаса, когда отправлял его гонцом в Талин, к Махлуто.

Единственным утешением Шапинанда была его маленькая мастерская и небольшой палисадничек перед домом. Не будь этого, да еще гостиницы «Путник мушец», он бы, пожалуй, тоже сошел с ума, как Андреас. И много было на то причин. Пролить столько крови, стольких солдат – армян, русских, казаков – оставить убитыми на полях Западной Армении и за два шага до победы снова увидеть родную землю под пятой врага – от такого горя не то что один человек, – целый народ может сойти с ума.

Сколько усилий приложил он в те годы для того, чтобы убедить армянских деятелей не доверять младотуркам, в особенности после принятия османской конституции. «Никому из них не поверю, даже если он небесный посланец, – говорил он всем. – Собака, она все равно укусит». Не послушались его. И не только не послушались – предложили выбрать его членом османского парламента. «Вы можете водить с ними дружбу, – повторял он, – но меня увольте. Я хочу вас предупредить. Если однажды эти младотурки, именующие себя революционерами, не вздернут вас на виселицу, я буду не я. Придет день – они станут преследовать нас почище султана Гамида».

Так оно и вышло.

Как хорошо, что к постояльцам «Путника мушца» прибавился Махлуто – товарищ по оружию и по убеждениям. Сейчас он хоть не так одинок.

Андраник очнулся от своих дум, и два гайдукских предводителя, обнявшись, подняли бокалы и выпили за далекую Армению.

К ним подошел господин Левон. А над ними на стене висел портрет матушки Ктун.

Перед хачкаром В полночь, поднимаясь по лестнице, Махлуто заметил какого-то мужчину, который, опустившись на колени перед небольшим хачкаром, прижав руки к груди, молился при слабом свете лампадки.

Черты лица его, казалось, говорили о немецком происхождении. Махлуто разглядел на его лице шрам.

То был Мехмед-эфенди.

Бог ты мой, каким невероятным превращением подвержено человеческое существо за эту фантастически кратковременную жизнь! Это был тот самый мужчина, что с фонарем в руках проводил его к гостинице. Махлуто тогда не разглядел его как следует в темноте. А у Мехмеда-эфенди голос и тот даже изменился.

Бог ты мой, Мехмед-эфенди перед хачкаром, и где – в далекой Калифорнии, во Фрезно!

Одет он был во все черное и поэтому почти сливался с потемневшим от времени хачкаром. Обращенное ввысь лицо, невинный чистый взгляд и смиренно сложенные на груди руки – словно сам Христос возносил молитву в уединении. Хотелось тут же отпустить ему все грехи, если таковые у него имелись. Сейчас он нисколько не напоминал того человека, который сидел в тюремной камере, подогнув ноги по-турецки, и строчил послание султану, отрекаясь от своей веры. Теперь он исступленно желал смыть это позорное отречение, доставившее ему столько страданий.

Много бурь пронеслось над Мехмедом-эфанди. Он давно перестал носить белый шарф на шее, и давно, ох как давно, сошел румянец с его лица! Черты лица его, впрочем, показались Махлуто сейчас тоньше и добрее. Он был, как и прежде, широк в плечах, и та же горделивая посадка головы была. И вот этот могучий человек стоял коленопреклоненно перед каменным крестом и истово молился среди ночной тишины.