Константин Романенко - Борьба и победы Иосифа Сталина

В одном из сохранившихся стихотворений — «Луне» он ассо­циирует небесный объект с живым существом, способным «с улыбкой нежною» склониться «к земле, раскинувшейся сонно», и оптимистично утверждает, что «...кто был однажды повергнут в прах и угнетен, еще сравнится с Мтацминдой, своей надеждой ок­рылен». О затаенной в душе «надежде» он говорит в другом стихо­творении, вопрошая: «...я радуюсь душой и сердце бьется с силой. Ужель надежда эта исполнима, что мне в тот миг прекрасная яви­лась?»

В другом он отдает дань лирической патетике, провозглашая: «Цвети, о Грузия моя! Пусть мир царит в родном краю!» А в строч­ках, посвященных Рафаэлу Эристави, приоткрывает созвучие мыс­лям грузинского писателя: «Когда крестьянской горькой долей, пе­вец, ты тронут был до слез, с тех пор немало жгучей боли тебе уви­деть довелось». Это стихотворение — наглядный пример элемен­тов его словесной формы, включавшей использование характерно­го повторения стихотворного ряда: «Когда ты ликовал, взволнован величием своей страны...», «когда отчизной вдохновенный, завет­ных струн касался ты...».

Уважение к труду крестьянина, впитанное им с детства, ярко выражено в строках о старце, который «проходил по полю шква­лом — сноп валился за снопом». И автор не скрывает своего сожа­ления перед неизбежностью человеческого увядания: «Постарел наш друг Ниника, сломлен злою сединой — плечи мощные поник­ли, стал беспомощным герой. Вот беда!..»

Выбираемые им образы безусловно навеяны гениями мировой и отечественной поэзии, но он не эпигонствует, он выбирает темы, связанные с собственным внутренним миром и ощущениями, можно сказать, «современные» уровню его отношения к окру­жающему миру. И в основном его стихи носят романтический ха­рактер; в них воспевается природа родного края — лунная ночь, цветущий сад, заледеневшие горы. В его ассоциациях луна поет «колыбельную Казбеку, чьи льды к тебе стремятся ввысь».

Его образы сравнимы с образами и настроениями юношеских пушкинских стихов, присущими романтической поэтике, но у не­го нет стихов о любви в ее прямом, нарицательном смысле. Такие чувства еще не задели струны его сердца. Он обращается к ночному светилу неоднократно и, очевидно, не случайно — это единствен­ный завораживающий объект, доступный для наблюдения из окна спальни воспитанников семинарии.

Упомянутыйприем речитативного повтора он использует и в другом стихотворении: «Когда луна своим сияньем вдруг озаряет мир земной и свет ее над дальней гранью играет бледной синевой, когда над рощею в лазури рокочут трели соловья...» Он любит и тонко чувствует природу, в которой вырос и от которой оказался оторван. Она радует и очаровывает его: «Когда, утихнув на мгнове­нье, вновь зазвенят в горах ключи и ветра нежным дуновеньем раз­бужен темныйлес в ночи».

Но одно из его стихотворений поражает почти мистическим пророчеством. Оно о народном певце, пытавшемся достучаться до сердец людей, чтобы передать им «пламень» своей души. Открыть «великую правду» и «мечту», живущую в ней: «Он бродил от дома к дому, словно демон отрешенный, и в задумчивом напеве правду ве­щую берег». Но люди, погрязшие в темноте, не поняли певца — вместо благодарности они протянули ему чашу с ядом и сказали: «Пей, проклятый, неразбавленную участь, не хотим небесной правды, легче нам земная ложь».

В этих не по возрасту осмысленных и поражающих своим про­рочеством строках та же тема, которую значительно позже Мак­сим Горький выразил в своей знаменитой «балладе» о сердце Данко. И философское созвучие двух авторов не в том, что это сердце осветило путь людям, а в поступке «осторожного человека», рас­топтавшего его.

Когда по завершении первого класса Иосиф Джугашвили при­шел в редакцию журнала «Иверия» («Грузия») и предложил не­сколько своих произведений, то его принял сам редактор Илья Чавчавадзе. Он направил их автора к секретарю редакции Григо­рию Кипшидзе, который отобрал для публикации пять стихотво­рений. Уже14 июля на первой странице газеты появилось стихо­творение «Утро».

Но безусловным признанием таланта молодого семинариста стало то, что впоследствии грузинский педагог Я. Гогебашвили включил это его стихотворение в свой учебник для начальной шко­лы «Деда Эна» («Родное слово»). Другие стихи Иосифа Джугашви­ли: «Когда луна своим сияньем...», «Луне», «Рафаилу Эристави», «Ходил он от дома к дому...» появились в свет в следующих номерах журнала «Иверия» за 1895 год. Позднее еще одно стихотворение было опубликовано на страницах газеты «Квали» («Борозда»). Ко­нечно, эти стихи можно было бы рассматривать лишь как случай­ный удачный юношеский дебют, но то, что они предельно профес­сиональны, очевидно.

И подтверждением того стала их неожиданная судьба. Два сти­хотворения молодого семинариста — наряду с произведениями грузинских классиков: Ш. Руставели, А. Церетели, А. Казбеги, И. Чавчавадзе, Г. Орбелиани, Н. Бараташвили — М. Келенджеридзе включил в свою книгу «Теория словесности с разбором примерных литературных образцов».

Особое признание получило стихотворение «Рафаилу Эриста­ви». Вместе с речами, стихами и поздравлениями таких грузинских классиков, как И. Чавчавадзе, А. Церетели и другие, оно было поме­щено в юбилейном сборнике, посвященном выдающемуся поэту. В 1907 году это стихотворение было включено и в книгу «Грузин­ская хрестоматия...». Никто из читавших этот сборник даже не мог подозревать, что один из авторов «лучших образцов словесности» в это время разыскивался царскими властями как политический «преступник». Это был поразительный успех, но о нем сам автор тогда еще не знал.

Кроме стихотворения «Утро», опубликованного под сокращен­ной фамилией И. Дж-швили, остальные свои поэтические произ­ведения он подписал псевдонимом «Сосело». Это не было автор­ской прихотью, если юный Александр Пушкин «безмятежно про­цветал» в садах лицея, встречая восторг товарищей и одобрение наставников, то семинарист Иосиф Джугашвили вынужден был скрывать свое авторство. Учащимся духовного учебного заведения категорически запрещалось печататься в «светских» изданиях, и уж тем более с произведениями лирического, не религиозного со­держания.

Из написанных Иосифом Джугашвили стихов сохранились лишь немногие — как оборванные на полуслове ноты недопетой мелодии его эстетического мироощущения, — но его привычка «искать красоту» будет впоследствии прорываться иногда и в не­ожиданных формах. В политической прокламации в апреле 1912 года по случаю Первого мая он скажет о празднике рабочих как символе, совпадающем с моментом, «когда природа просыпается от зимней спячки, леса и горы покрываются зеленью, поля и луга украшаются цветами, солнце начинает теплее согревать, в воздухе чувствуется радость обновления, а природа предается пляске и ли­кованию».