Василий Хомченко - Облава

Сорокин и сам уже понял, что это были сельские комсомольцы. Стало интересно понаблюдать за ними, и он двинулся следом.

Мы попов и дьяков

Веревочкой свяжем.

Вон катитесь из села,

Вот что мы им скажем.

Звонили колокола, сзывая на заутреню. Было воскресенье, и люди уже прошли в церковь, деревня опустела, по улице двигалась только эта шумная молодая ватага, и считалось это, конечно, антирелигиозной демонстрацией.

Кресты и купола церкви ярко горели на солнце, слышалось слаженное пение церковного хора.

Комсомольская группа подошла к церкви, гармошка и бубен умолкли. Одна из девушек, Анюта, как позднее узнал Сорокин, секретарь комсомольской ячейки, присланная из уезда, вышла вперед и, обращаясь к участникам шествия, начала речь:

- Товарищи комсомольцы деревни Захаричи. Пролетариат, взяв власть в свои мозолистые руки, проводит в жизнь свои порядки. Но у нас есть враг. Это - религия. Поповщина забивает головы людям всякими богами, пеклом, раем. Буржуев и панов мы разогнали, теперь очередь за попами. Уездный исполком постановил закрыть захаричскую церковь, из церковных колоколов и крестов наши пролетарии-рабочие отольют плуги и винтовки. Сейчас сюда придут уполномоченные исполкома, чтобы исполнить постановление. Вы, товарищи комсомольцы, проголосовали за то, чтобы закрыть церковь. И давайте еще раз проголосуем. Кто за это, поднять руки, - и сама подняла первой.

Говорила Анюта громко, сколько хватало голоса, и конечно же, речь ее была обращена не столько к комсомольцам, как к тем из верующих, кто стоял в это время у входа в церковь.

А служба в церкви шла. Сорокин ждал и ее конца, и прихода уполномоченных. Хотел посмотреть, как будут закрывать церковь, с чего начнут. Если поступят, как он уже видел в других местах: повесят свои замки, чтобы потом, со временем выбросить церковное имущество, снять кресты, то он сможет все осмотреть и позаботиться, чтобы самое ценное не было уничтожено. Посмотрел и на кресты, подумал с сожалением, что без крестов нарушится целостность архитектурного облика церкви.

Гармонист снова заиграл, бубен забухал. Анюта принялась размахивать руками - дирижировала. Затянула какую-то песню. Сперва пела одна, потом ее поддержало еще несколько человек. Она очень старалась и больше, как видно, ради уполномоченных, которые вот-вот должны были подойти.

"Только бы не стали закрывать церковь во время службы", забеспокоился Сорокин. Боялся взрыва возмущения. Волнение и тревога охватили его. Чуял, что мирно, гладко такое закрытие не обойдется.

И на всем свете, на всем свете

Стяг наш алый зардеет огнем,

в который уже раз начинала Анюта.

Анюта, как решил, приглядевшись, Сорокин, была и не из городских, и не из деревенских, росла где-то посередке - в местечке. Грамотенки у нее мало, но нахваталась верхов на разных митингах, сходках, должно быть, и песня эта оттуда. Курносая, с веснушками на лице, с сильными руками, привычная, конечно, к физическому труду, с блекло-серыми волосами, хвостики которых торчали из-под косынки, Анюта была из тех девчат, которых обычно парни обходят вниманием. Серенькая, неприметная девчонка-воробышек. А она, глупенькая, еще и старалась, чтоб в ней было как можно меньше женственности, - подражала, возможно, какому-то своему начальнику.

Сорокин спросил у нее, что за песню они разучивают.

Анюта ответила охотно:

- Это товарищ Злотина сочинила.

- А кто она, эта товарищ Злотина?

- Не знаете? - удивилась Анюта и осуждающе нахмурилась. - Наш уездный комсомольский вожак. Она же и частушки про попов сочинила.

- Спасибо.

- Приврев, а не спасибо.

- Простите, не понял, - в самом деле не понял Сорокин.

- Спасибо - это "спаси бог". А с богами нам не по пути. Вот и заменили на "приврев" - привет революции. И в Москву написали, чтоб декретом провели новое приветствие.

- Вот оно что, - усмехнулся Сорокин. - Не слыхал.

Вскоре подошли к церкви Булыга, молодой хлопец в кожанке, смуглый, скуластый, с узкими глазами-треугольничками и низенький да еще и сгорбленный мужчина в пенсне. У этого низенького был большой красивый портфель с блестящими медными пряжками, угольниками и замками - видимо, реквизированный у какого-то буржуя.

- Здрас-сте, товарищ Лагин, - поздоровалась с мужчиной Анюта и первая протянула руку лодочкой. - С комсомольцами и частью сознательной молодежи противоцерковная работа проведена. Все они за постановление исполкома.

- Правильно, - похвалил ее Лагин, и Сорокин понял, что это и есть главный уполномоченный, приехавший закрывать церковь.

Булыга был в своем неизменном бушлате, в тельняшке, кепку держал в руке. Лицо мрачно, нахмурено, густые брови то и дело сползали вниз, сходились на переносице, и тогда казалось, что он вот сейчас разразится криком, руганью.

- Служба идет? - спросил Лагин. - Конца ждать не будем. В присутствии верующих и объявим декрет. Это и будет актом пропаганды против религии.

- Подождать конца надо, - сказал Булыга, глядя сверху вниз на Лагина. - Ты не знаешь нашу публику.

- Значит, товарищ председатель, плохо агитируете вашу публику. А ее давно уже надо было настроить по-советски. Пошли!

Смуглый хлопец в кожанке молчал и посматривал то на Булыгу, то на Лагина, как бы силясь угадать, кто из них прав. "Видно, татарин, а то, может, от Батыя родословная тянется", - подумал о нем Сорокин.

- Пошли! - повторил Лагин и первым направился в церковь, размахивая портфелем.

За ним поспешили Анюта с комсомольцами, хлопец в кожанке. Булыга и Сорокин вошли последними.

Служба шла. Отец Ипполит, видно, заканчивал проповедь. Густо пахло ладаном и воском от свечей.

Лагин, хлопец в кожанке и несколько комсомольцев стояли в шапках. Булыга, как заметил Сорокин, снял кепку еще в притворе.

- Итак, дорогие мои парафияне, - говорил отец Ипполит, - бог беспределен и непостижим, и лишь одно в нем постижимо - его беспредельность и непостижимость. А то, что мы говорим о боге утвердительно, показывает нам не естество его, а лишь некую сторону его естества, ибо он есть нечто из числа явлений, существующих в силу того, что он выше всего сущего, выше даже самого бытия...

Ипполит видел, как они вошли в церковь, и голос его задрожал, фразы набегали одна на другую, путались слова. Стали озираться верующие, зашикали на вошедших, чтобы сняли шапки. Тот-другой из комсомольцев обнажили головы. Снял шапку и хлопец в кожанке. Лагин упорствовал.

- Ирод, - подошла к нему древняя старушка, - ты в храме. Шапку сними.

Лагин отмахнулся от нее, быстро прошел к амвону, крикнул:

- Внимание! Слушайте все. Службу объявляю закрытой. Есть постановление уездного исполкома о закрытии вашей церкви - этого рассадника опиума и передаче ее со всем имуществом государству. - Он нагнулся, поставил на острое колено свой блестящий портфель, щелкнул замками, достал бумагу. Вот это постановление. И я предлагаю прочесть его с амвона вам, гражданин священник.