Виктор Брачев - Травля русских историков

Впрочем, совсем уж оставить организацию С. Ф. Платонова без оружия было нельзя. Вследствие чего Е. В. Тарле то ли по своей инициативе, то ли по подсказке следователей заявил 29 июня 1930 г., что какое-то оружие у нее все же было. «Начал образовываться небольшой запас оружия, — показывал он, — в Пушкинском Доме в отдельном закрытом помещении, библиотечном зале и на чердаке» {207} 207 Собственноручные показания Е. В. Тарле (Не позднее 29 июня 1930 г.) // Академическое дело 1929–1931 гг. Вып. 2. Дело по обвинению академика Е. В. Тарле. Ч. 2. СПб., 1998. С. 325. . Проверять эти домыслы, естественно, никто не собирался.

После захвата власти в стране, показывал далее Е. В. Тарле, планировался организацией С. Ф. Платонова и созыв Собрания народных представителей, которое должно было вотировать форму правления в Российском государстве, причем, по его словам, предполагалась конституционная монархия с двумя палатами — народных представителей и Государственный совет, с членами, назначаемыми монархом {208} 208 Собственноручные показания Е. В. Тарле 20 мая 1930 г. // Академическое дело 1929–1931 гг. Вып. 2. Дело по обвинению академика Е. В. Тарле. 4. 1. С. 149. .

«И в Москве и других более или менее крупных городах назначаются (диктатором) генерал-губернаторы (название варьировалось, комиссары, чрезвычайные уполномоченные и еще что-то)… На них возлагается ликвидация и судебно-административная расправа над побежденными» {209} 209 Там же. С. 135. , — продолжал фантазировать в своих показаниях Е. В. Тарле.

Обвинение в подготовке вооруженного восстания — это страшное обвинение. С помощью Е. В. Тарле (не одного только его, конечно) следствие явно подводило С. Ф. Платонова и его коллег, в первую очередь, из так называемой военной группы Н. В. Измайлова, под почти верный расстрел. Тут бы Е. В. Тарле устыдиться самого себя и своей слабости. Но не тут-то было!

«Тяжело мне было писать эти показания, — отмечает он 9 мая 1930 г. — Я намеренно устранил все, что могло бы, может быть, объяснить эту роковую аберрацию, это помрачение в моей жизни. Я только приводил голые факты. И вот вывод опять-таки исключительно в виде голого, обобщающего факта: 1) я вступил в контрреволюционную организацию, преследующую преступные цели; 2) я позволил ей эксплуатировать мое имя в ее интересах и, не порывая с ней, тем самым брал на себя ответственность за ее поступки; 3) я принял и исполнил поручение С. Ф. Платонова навести справку в Париже о том, как там отнеслись бы к вмешательству Германии в русские дела.

После того, что я сказал в credo, я говорить много не буду. С мучительным стыдом и горчайшим раскаянием отношусь к этому фатальному эпизоду в моей жизни. Весь остаток моей жизни будет посвящен тому, чтобы работой в единении с советской властью на пользу трудящихся масс загладить все то, что было» {210} 210 Собственноручные показания Е. В. Тарле 9 мая 1930 г. // Академическое дело 1929–1931 гг. Вып. 2. Дело по обвинению академика Е. В. Тарле. Ч. 1. СПб., 1998. С. 126–127. .

Никаким раскаянием за содеянное им уже в ходе следствия здесь, как говорится, и не пахнет. Судьба оговоренных им людей, как мы могли убедиться, интересовала академика меньше всего, и все усилия его были направлены исключительно только на свое собственное спасение, на свой личный интерес. Таким уж был этот человек.

Не стало в этом отношении исключением и письмо Е. В. Тарле на имя А. Р. Стромина от 17 мая 1930 г.: «Уважаемый тов. Стромин. Вы приступаете к заключению следствия по моему делу и я хотел бы, чтобы Сергей Георгиевич и Вы прочли это письмо, в котором я припоминаю о фактах, не вошедших в материалы следствия и относящихся прямо к делу, но имеющих значение для характеристики моей политической деятельности именно в самое последнее время. И дело идет тут о поступках, а не словах.

Ведь там, где окончательно будет решаться моя участь, — меня не будет, и единственными моими защитниками будут — если захотят что-либо привести в мою защиту — мои следователи. Обращаясь к вам обоим, я и хочу уточнить некоторые факты, которыми воспользоваться Вам подскажет, может быть, чувство беспристрастия и справедливости.

Подводя, перед лицом своей совести, мысленный итог тому, что я делал, я вижу ясно одно: в то самое время, как по непростительной слабости, по совершенно ошибочному несерьезному отношению к платоновской организации — я позволил себя впутать в это дело, дал возможность эксплуатировать свое имя, словом, — делал то, что, правда, не только не имело, но и не могло иметь, к счастью, никаких реальных последствий (по глубокому моему убеждению, тогда же выражавшемуся), но в чем я горько и глубоко раскаиваюсь, — в это самое время я был главным действующим лицом нескольких выступлений, имевших определенный политический характер и шедших всегда и всецело на пользу советской власти. И это были уж не разговоры, но акты, поступки — и притом такие, какие, кроме меня, едва ли кто-нибудь мог выполнить, по целому ряду условий; причем правильную оценку значения этих выступлений дали наиболее квалифицированные представители самой же советской власти. Напомню и уточню факты».

Правильно или неправильно, отмечает далее Е. В. Тарле, но в настоящее время, особенно после выхода в 1927 году в Париже нового большого труда о континентальной блокаде при Наполеоне, в ученом мире Западной Европы его ставят очень высоко. (И не только в Европе: ведь он был избран действительным членом Академии политических наук в Соединенных Штатах.) Может быть, продолжал далее Е. В. Тарле, меня ставят выше, чем я заслуживаю, — не в этом тут дело. Важны объективные факты. А они, объективные факты, говорят, что, например, в парижской Сорбонне — как это публично заявил в своей речи ректор Сорбонны Шарлети, из всех русских ученых такой прием, как ему, был устроен только И. П. Павлову, и больше никому и никогда. Тот же ректор Шарлети в торжественном, публичном заседании факультета (в переполненном публикой громадном амфитеатре) перед выступлением Е. В. Тарле сказал, что он-де открывает науке новые пути, что Советская Россия может гордиться такими учеными.

За этим выступлением, отмечает Е. В. Тарле, последовали другие, а затем громадный банкет у ректора Сорбонны в его честь, после чего ответный банкет у полпреда Довгалевского, куда явился весь факультет с деканом Делакруа во главе, а кроме того, представители Академии, Коллеж де Франс и других ученых учреждений, совсем неслыханное событие, никогда еще не бывшее, — и это было тяжким ударом всем организаторам травли полпредства. Французская пресса именно в этом смысле истолковала это событие. На банкете в полпредстве полпред Довгалевский благодарил Сорбонну за почет, который она оказала советскому ученому академику Тарле, а отвечавший ему от имени Сорбонны декан Делакруа говорил о «громадном значении лекций академика Тарле», о «величии советской науки» и т. д. Все это было, напомнил Е. В. Тарле, в ноябре и декабре 1929 г.