Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Подводя итог изложению двух различных германских позиций — традиционной немецкой дипломатии в России и расчетов Гитлера на временную нейтрализацию Советского Союза, — Астахов писал: «Из­лагая эти впечатления, получающиеся из разговоров с немцами и дру­гих данных, я, разумеется, ни в малой степени не берусь утверждать, что, бросая подобные намеки, немцы были бы готовы всерьез и надолго соблюдать соответствующие эвентуальные обязательства. Я думаю лишь, что на ближайшем отрезке времени они считают мыслимым пой­ти на известную договоренность в духе вышесказанного, чтобы этой це­ной нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей. Что же касается дальнейшего, то тут дело зависело бы, конечно, не от этих обя­зательств, но от новой обстановки, которая создалась бы в результате этих перемен и предугадывать которую я сейчас не берусь».

Несмотря на разграничение по содержанию возможных объектов переговоров, Астахов в какой-то мере стал жертвой тактических ма­невров дипломатии Риббентропа, когда он два по сути разных перечня вопросов не различал в более принципиальном плане. Ответная теле­грамма, поступившая после нескольких дней размышлений 11 авгу­ста, то есть в день приезда в Москву английской и французской военных миссий, показывает, что и Молотов не провел более четкой разграничи­тельной линии. Однако выбор места переговоров свидетельствует о том, что Сталин с возросшей серьезностью воспринял далеко идущие немецкие предложения и был обеспокоен содержащимися в них опас­ными моментами. В телеграмме, в частности, говорилось: «Перечень объектов, указанных в Вашем письме от 8 августа, нас интересует. Раз­говоры о них требуют подготовки и некоторых переходных ступеней от торгово-кредитного соглашения к другим вопросам. Вести переговоры по этим вопросам предпочитаем в Москве» [959]. Сталин хотел постоянно следить за ходом переговоров с представителями западных держав и с германской стороной, чтобы иметь возможность в подходящий момент принять верное решение.

До второй недели августа Гитлер не только выражал недовольство тем, как посол вел переговоры в Москве, «его не удовлетворяла и не со­всем недружественная позиция (Советов)» [960]. Отдав приказ о третьей, и последней, частичной мобилизации войск для войны с Польшей и оп­ределив ее начало 26 августа, Гитлер вернулся в Берхтесгаден. Вместе с ним в свое имение Фушль отправился Риббентроп, чтобы быть посто­янно вблизи и в распоряжении Гитлера. Настроение походило на пере­менный душ: «На самом верху очень скверное настроение и сомнения... Отсюда противоречащие друг другу распоряжения... Риббентроп на ра­боте невыносим, ведет себя как охваченный манией величия сума­сшедший» [961].

Одной из основных причин продолжавшихся колебаний Гитлера являлся не поддающийся учету фактор России. Правда, известия о ре­зультатах беседы Шуленбурга с Молотовым, очевидно, придали ему больше уверенности [962]. Но появились сомнения иного рода. Так, при встрече в Байрроте 3 августа [963]Гитлер внезапно спросил Нейрата, что он думает о договоренности с Россией [964]. Когда же Нейрат ответил, что давно такое советовал, Гитлер якобы, покачав головой, высказал со­мнения по поводу того, как партия воспримет подобное решение. Меж­ду тем в те дни в министерстве иностранных дел и в кругах немецкой оппозиции было хорошо известно, что Гитлер «желает соглашения» и что с Советами не начато «ничего серьезного» лишь потому, что Моло­тов ведет себя очень сдержанно [965].

Официально, для информации, например, итальянского союзника, дело представлялось совсем в противоположном свете. Так, 5 августа Вайцзеккер сообщил итальянскому послу, что «торговые переговоры протекают довольно успешно, что русская сторона ведет непрерывный политический зондаж»: при этом якобы Советы очень интересовались немецкими желаниями [966].

В своем дневнике, однако, Вайцзеккер на следующий день записал, что все решения «снова отложены в расчете на успехи, которых мы мог­ли бы достичь в Москве, и на неудачи, которые могла бы там потерпеть Англия. Мы становимся в Москве все настойчивее. Тамошняя славян­ская хитрость намерена заставить нас повысить предложения. Москва ведет переговоры с двумя сторонами и некоторое время, конечно же, сохранит за собой последнее слово, во всяком случае, дольше, чем по­зволяют сроки и наше терпение... Тайный примирительный зондаж Чемберлена (через Г.Вильсона) показывает, что при желании с Анг­лией можно наладить разговоры» [967].

От посла Шуленбурга вновь потребовали дальнейших шагов. 7 ав­густа он посетил наркома иностранных дел Потемкина. От него он лишь узнал, что Астахов имеет указания продолжать «разговоры» и скоро получит более подробные инструкции [968]. Советское правительство, по словам Потемкина, не стремилось создавать в Москве впечатления о переговорах по двум направлениям, каким бы выгодным оно ни каза­лось при сложившихся обстоятельствах!

Это сообщение побудило Риббентропа вызвать в Фушль Шнурре, чтобы немедленно обсудить дальнейшие действия в Берлине. Вместе со Шнурре для участия в этих переговорах откомандировали и генерала Кёстринга; при планировании последующих дипломатических шагов следовало учитывать и военный фактор. «Риббентроп уже пребывал в состоянии лихорадочного возбуждения, как охотничья собака, нетер­пеливо ожидающая быть спущенной хозяином на дичь. Он разразился преувеличенными сверх всякой меры нападками на Англию, Францию и Польшу, договорился до гротескных заявлений о германской мощи и был совершенно неузнаваем» [969]. Пребывая в подобном настроении, он 8 и 9 августа, в ходе трудной четырехчасовой беседы, которая постоян­но прерывалась лихорадочными перестраховочными телефонными пе­реговорами с Гитлером, определил для Шнурре порядок ведения разговора на следующих встречах с Астаховым [970]. Высказываясь по ря­ду вопросов, Кёстринг ясно видел полную неосведомленность в них ми­нистра иностранных дел. «Как только, — писал он, — речь заходила о России, этом важнейшем соседе Германии, то оказывалось, что он не имеет ни малейшего представления об этой стране и ее народе» [971].

Нет никакого сомнения в том, что в ходе беседы Кёстринг как воен­ный специалист предостерегал от войны с Польшей, указывая на со­мнительный характер данного предприятия. Как и посол, он «никогда не молчал перед вышестоящими инстанциями». Что же касается пред­стоящей войны, то он вместе со «старыми кадрами германской армии», особенное уважаемым им Беком, «никогда не призывал к войне, а, нао­борот, постоянно предостерегал от нее». По-видимому, и эту возмож­ность он использовал для того, чтобы — в духе усилий посла — указать на максимально сомкнутый оборонительный фронт западных держав и СССР. Главная трудность его аргументации была связана с непредска­зуемостью характеров обоих «фюреров». С одной стороны, Сталин ис­пытывал глубокое недоверие к западным державам и часто демонстрировал желание по возможности не участвовать в войне импе­риалистических государств, а с другой стороны, он надеялся, что Гит­лер откажется от военного разгрома Польши, если позволить ему решить польский вопрос политическими средствами. Как уже говори­лось выше, Кёстринг также считал, что Гитлер не пойдет на агрессив­ную войну, если он в результате договоренности со Сталиным станет неуязвимым. Кёстринг думал, что можно при этом положиться на же­сткое ведение переговоров Сталиным.