Вадим Васильев - История новоевропейской философии

Да, после Диссертации, Кант продолжил, значит, ему очень не нравились вот эти как раз четвертая и связанная с ней вводная первая часть и он собирался их полностью либо элиминировать, либо., но так или иначе о письме Ламберту 70–го года писал, что говорит, что в виду малой значимости первой и четвертой части он такого внимания сейчас им не уделяет, а основные усилия направляет на доработку остальных трех частей.

Все шло гладко, он планировал выпустить сочинение «О границах чувства и разума», которое продолжало бы, развертывало идеи Диссертации и вдруг произошло неожиданное событие, которое (видимо все‑таки. я придерживаюсь этой точки зрения, я пытался ее обосновать уже в работах, но не все я думаю, тут со мной согласятся, и поэтому я так категорично не буду утверждать, но, на мой взгляд, можно достаточно убедительными аргументами показать, что вот то, что произошло где‑то, в середине июля 71 года) — вот это Кант впоследствии назвал «пробуждением от догматического сна». Подробно я не буду говорить, что именно было в этот период, что случилось с Кантом в философском смысле слова, но показательна реакция: вот в письме своему другу Герцу, которое было отправлено 21 февраля 1772 года, он писал, что «завершая систему, я вдруг обнаружил упущение, говорит он, которое составляет ключ ко всей тайне метафизики (ни много, ни мало!), неизвестный доселе ей самой (этой метафизике)». В другом письме — Бернулли, уже письме 8о — го года Кант писал, что вот поле Диссертации перед ним новые и непредвиденные трудности возникли. А вот в «Пролегоменах» Кант четко говорит о «пробуждении от догматического сна», но там он четко не реферирует, этот текст не относит его конкретному временному периоду и приходится реконструировать, его туда привязывать, что не всегда так просто.

Так или иначе, что‑то произошло. Произошло, и связанно‑то это было, скорее всего, с чтением Юма, юмовских текстов. Друг Канта — Иоганн Гаман как раз в это время, в июле перевел на немецкий язык заключительную главу первой книги юмовского «Трактата о человеческой природе» и эту главу анонимно опубликовал, под другим, правда, названием, чем в оригинале, и не указав, то это юмовская глава и не указав, что это он переводчик.

— Это не преследовалось?

Нет, нет конечно, это только приветствовалось, я думаю. Это было широчайшей практикой тогда. Абсолютно не преследовалось. Но потом‑то он раскрыл имя, он не скрывал имя Юма, он вообще говорил, что «я люблю переводить Юма» и много о нем писал. Но факт в том, что он был редактором газеты и в этой газете был опубликован этот перевод; и с Кантом он постоянно общался и ходил к нему на обеды.

И вот я думаю, Кант‑то читал газеты (я говорил, что он очень любил), уж Кенигсбергскую литературную газету он всегда от корки до корки прочитывал. И, разумеется, он прочитал и этот текст, а эта глава очень яркая такая, в когнитивном смысле это квинтэссенция юмовского раннего скептицизма такого — вот он говорит о субъективности причинности и т. д., о том, что он находится в ситуации полной растерянности — до того довел себя скептицизмом; но потом, правда все это он отрицает, но, тем не менее, эффект на читателя производится. И вот, видимо, Кант спросил Гамана — что это за текст (как редактора, естественно, он мог его спросить) и Гаман, видимо, ему рассказал и кто автор и думаю, если Кант заинтересовался, то возможно Гаман ему пересказал и это содержание третьей части первой книги трактата

— почему причина всегда необходима — вот та ключевая глава, в которой юмовский анализ каузальности сдержится. Именно этот анализ и стал толчком для совершенно нового направления исследования, как сам Кант говорил.

Вот этот аспект, это исследование и результаты, которые из него вытекали, в результате образовали второй столп кантовского критицизма, который условно можно именовать коперниканским. Вот есть один столп — трансцендентальный идеализм, второй — коперниканский столп, и третий — критический, ограничительный столп. Этот образ столпов я заимствую у одного немецкого автора (Шмидта); довольно удачный образ, на мой взгляд.

Так вот, что же тут все‑таки произошло, в чем суть проблемы? А проблема в том, что Кант вдруг осознал (уж не важно, что и как в реальности на него воздействовало), что не понятно, как понятия (категории) рассудка могут применяться к предметам чувств — вот в чем новая и неожиданная проблема. Почему неожиданная, потому, что в ранней установке она не могла просто возникнуть. Дело в том, что если мы количественно лишь различаем чувственность и рассудок, то тогда проблемы взаимной пересекаемости концептов рассудка и предметов чувств не возникает: они однородны и естественно должны совпадать, т. е. автоматически должны применяться (понятия к предметам). Но если мы жестко развели рассудок и чувственность, если сказали, что представления рассудка (т. е. априорные понятия) и формы чувственности (а стало быть и предметы, которые даны в чувствах) совершенно разнородны, то на каком основании мы считаем, что мы с помощью понятий рассудка можем познавать природу, данную нам в чувствах? Ведь если мы признаем, что рассудок отделен от чувств, это все равно, что мы признаем, что в нем есть ампирные понятия, заметьте. Потому, что если бы мы считали, что все рассудочные понятия берутся из опыта, а опыт связан с чувствами, то тогда (качественного) различия бы не было чувственности и рассудка. Значит, есть априорные понятия. Вот есть априорные понятия и есть мир явлений — они независимы. А откуда совпадение?

Или нет, вы хоте сказать, совпадений? Но как же нет, мы же пользуемся, и весьма эффективно, такими понятиями, как причина, например, в познании вещей. как субстанция. все это работает, значит, есть какое‑то совпадение. А как оно может быть? Влияния нет. Предустановленная гармония? Вот если бы вы Канту сказал бы о ней, он бы вас точно на куски порвал, потому, что он это понятие ненавидел еще больше, чем понятие абсолютного пространства Ньютона, он считал что это понятие — оно сводит на нет всякую философию. Сказать «предустановленная гармония» — это все равно, что признаться в собственной философской неполноценности. Вот до чего резко Кант высказывался — аллергию это вызывало у него.

Значит, не предустановленная гармония… что делать? И вот эта новая проблема на десять лет отсрочила продолжение Кантом написания своей диссертации. И именно из этой проблемы выросло знаменитое кантовское учение о разделении аналитических и синтетических суждений, исследование возможности априорных синтетических суждений. И именно из проблем, которые выросли из этого вопроса появилась, наконец, знаменитая (еще более знаменитая) кантовская теория сознания и теория активности субъекта, которая прославила кантовскую философию и которая послужила отправной точкой для последующих мыслителей: таких, как Фихте, к примеру, или уже упоминавшиеся мною другие фигуры. Т. е. вот именно этот, казалось бы, невинный вопрос содержит в себе зародыш будущей кантовской философии в самом специфическом ее аспекте, в учении об активности познающего субъекта.