Вадим Васильев - История новоевропейской философии

— Еще раз, пожалуйста … Теперь ««Я».

Теперь «Я» он стал рассматривать как форму мышления — вот то, что мы называем «Я» — вот это единство наших представлений, тождество, то, что сохраняется тождественным в потоке наших переживаний, этот полюс восприятий, воспринимающего. Раньше он считал, что вот это «Я» как полюс воспринимающего, это отдельная вещь, существующая сама по себе и являющаяся носителем перцепций, представлений. А теперь он стал говорить, что «Я» это чисто мыслительная форма, эфемерное образование, не обладающее самостоятельным бытием. Пока мы мыслим, эта конструкция, это единство мышления существует, но как только мышление прекращается, оно распадается. И это «Я», говорил он, так же отлично от субъекта самого по себе, как мысль отличается от вещи. Вот, например, мысль, идея «часов» и часы — это же разные инстанции бытийные, их нельзя смешивать, точно так же, как нельзя смешивать апперцепцию «Я» и душу как «вещь в себе». Тут очень тонкие такие различения, может быть именно поэтому, что сложно заметить разницу между этими двумя позициями и удерживала Канта от каких‑то критических решений в этой области.

Но, так или иначе, эти решения состоялись. И в первом издании «Критики чистого разума» все уже изложено с новых позиций. Вот после того, как Кант изменил свои взгляды на природу души, в кратчайшие сроки, буквально, он написал «Критику.». Он сам признавался, что понял — дальше нельзя больше откладывать, он понял, что держит в памяти слишком большой массив информации, понятий, соотношений этих понятий, что если их дальше не выплеснуть на бумагу, то можно вообще никогда не написать. И он решился, отчетливо, как он сам говорил, представляя, что продукт, так сказать, готовый не может быть полностью лишен изъяна.

Коротко повторю. После 1771 года, после перелома кантовского мышления, пробуждения от догматического сна, следующим важнейшим этапом стал 1775 год, вот тот самый год, когда Кант из‑за криков петуха переехал на другое место, как раз вот, когда петух орал, он доводил до завершения те задачи, которые поставились, сами собой как бы возникли, в 1771 году. Короче говоря, то упущение, о котором Кант рассказывал Маркусу Герцу в 1772 году, обнаруженное им, было решено, и лакуна была ликвидирована, устранена как раз в 1775 году. После этого Кант задержался, осмотрелся по сторонам, готовясь к решающему броску, к завершению системы, и он видимо мог бы ее уже в 1778 году, сначала в 1776 году, потом в 1778 году он планировал издать «Критику.» весной, к ярмарке в апреле. Обычно все книги так подгадывались, чтобы к открытию книжного рынка в апреле выйти, поэтому Кант рассчитывал на весну… Ну и тут ему попал в руки трактат Тетенса, который он стал изучать, изучать, изучать и это еще на несколько лет отложило выход «Критики». А потом он вдруг неожиданно понял, что надо пересматривать теорию «Я». Он ее пересмотрел и тогда уже осознал, что больше уже откладывать нельзя, надо работать, надо, наконец, на бумагу излагать собственные мысли.

Правда существует теория, и о ней я уже говорил, которая считает, что у него были уже рукописные заготовки, и он лишь их скомпоновал. Но я ее не разделяю, и считаю, что доказательств этой теории, по сути, не существует. Она была популярна в свое время, но ее возникновение было связано с тем, что интерпретаторы Канта не могли объяснить противоречия, которые, как им казалось, существовали в кантовском тексте. Единственный вариант, с помощью которого они могли это объяснить, это предположить, что раз противоречия — значит из разнородных кусков соткана «Критика.». Значит они некогерентны именно поэтому. Потому, что представить, что Кант, гениальный мыслитель, мог создать что‑то некогерентное, они не могли, а вот составить некогерентное он мог. Странная логика, не понятная. Сейчас над ней смеются и говорят, что раз Кант мог скомпилировать некогерентный текст, то он и с листа мог создать некогерентный текст. Т. е. это избыточная концепция. Ну, вот, а раз были разные куски, то им пришлось предполагать, что Кант написал основную часть «Критики.» еще в середине семидесятых годов, потом дописывал, дописывал… Смешно то, что эту теорию выдвинули люди, которые как раз исследовали рукописи Канта, и они‑то прекрасно знали, что никаких рукописных подготовительных набросков к «Критике» не было. Нет этих рукописей, первоначальных, там вторых, третьих вариантов «Критики» нет, и никаких данных нет о том, что они были, прямых данных. Правда, косвенные, надо сказать, есть. Например (для объективности надо это заметить), в некоторых набросках второй половины семидесятых годов Кант вдруг говорит: во Введении я провожу такую‑то мысль. В каком Введении? Он вообще много рассуждает о вводной части. Вводной части к чему? Очевидно, к тому, о чем он сейчас пишет. Но всем известно, что Введение создается после создания основного текста. Значит, если он ставит вопрос о Введении, то что- то уже есть? Или, например, говорит — я никого не упоминаю в этой работе. В какой работе? Не ясно. Текст создан в середине восьмидесятых годов, подразумевается, что «Критика.». В общем, не все здесь так безоблачно, но, тем не менее, можно по — другому ведь решить эту проблему: может просто датировка этих фрагментов неточна? Кант не ставил даты, поэтому приходится реконструировать. Может быть они позже были записаны. Словом, не будем углубляться в эту область, это потребовало бы от нас гораздо большей детализации обсуждения. Идем дальше.

Но вы можете спросить, ну, а когда все‑таки Кант окончательный вариант «Критики.» (или первый, если не было предыдущих), собственно‑то написал. На этот вопрос сам Кант четко отвечает. Он говорил, что «Критику» он создал за четыре — пять месяцев в самом начале восьмидесятого года, это было не зимой, а видимо с весны, весна — лето восьмидесятого года. Менее полугода потребовалось Канту, чтобы изложить свои мысли на бумаге, и еще год ушел на подготовку издания книги, которая увидела свет весной 1781 года.

После выхода «Критики» Кант сразу же столкнулся с тотальным непониманием текста со стороны людей, на понимание которых он рассчитывал. Иоганн Ламберт, с которым он дружил, крупный немецкий философ того времени, уже умер. Ему даже хотел посвятить Кант «Критику.», настолько у них были не дружеские даже., настолько глубока была взаимная симпатия между ними, хотя они ни разу не встречались. Но, в конце концов, он посвятил все‑таки министру просвещения Пруссии «Критику.», а не Ламберту. Так вот, Ламберта уже не было. Еще он уважал Моисея Мендельсона, но Мендельсон книгу даже так и не смог прочитать.

— А критиковал потом …

Да, вот в том‑то и дело, что многие не читая критиковали. Он жаловался на то, страшные, так сказать, трудности, на что, что тут надо иметь недюжее здоровье, чтобы осилить этот текст. Тетенс, на которого наибольшие надежды Кант возлагал, причем Кант знал, что Тетенс его диссертацию семидесятого года читал, и даже в благоприятном смысле на нее ссылался в том самом трактате, который Кант штудировал. Поэтому Кант был уверен, что Тетенс сможет понять «Критику.», но Тетенс, после прочтения «Критики.», как говорят, отошел просто от философии вообще, уехал в Данию и пошел в политику, что называется, вообще порвал с Германией всяческие отношения. Ну, кто еще, на кого еще Кант рассчитывал?