Леонид Жура - Сионисты против Сталина

Рассказывая об ораторском даре Сталина, историк Ю. Емельянов делает вывод:

«Сталин стремился добиться контакта с любой аудиторией, а потому учитывал особенности каждой из них. Обращаясь к русской аудитории, он мог для иллюстрации своего тезиса обратиться к тексту чеховского рассказа или басни И. А. Крылова „Пустынник и медведь“. Когда же Сталин выступал перед иностранными рабочими делегациями, среди которых было немало французов, то он напоминал содержание трилогии Альфонса Додэ про Тартарена из Тараскона, а выступая на объединенном заседании президиума ИККИ 27 сентября 1927 года, он цитировал высказывание Генриха Гейне по поводу критики Ауфенберга. Он говорил в тоне политического инструктажа, обращаясь к активу хозяйственников в 1931 году, и в тоне застольной речи в Кремле на приеме работников высшей школы в мае 1938 года…».

А от Троцкого, гения ораторского искусства, часто исходила абсолютная бессмыслица.

Троцкий:

«Мы можем идти к социализму. Но можем ли прийти к социализму — вот в чем вопрос?»

Процитируем Сталина, якобы воровавшего у «гения» идеи.

Сталин:

«Идти, зная, что не придешь к социализму, — разве это не глупость?»

И далее продолжает:

«Я думаю, что эту великолепную и музыкальную отписку Троцкого можно было бы поставить на одну доску с той отпиской в вопросе о квалификации ленинизма, которую дал в свое время Троцкий в своей брошюре „Новый курс“: „Ленинизм как система революционного действия предполагает воспитанное размышлением и опытом революционное чутье, которое в области общественной — то же самое, что мышечное ощущение в физическом труде“. Ленинизм как „мышечное ощущение в физическом труде“, — не правда ли, и ново, и оригинально, и глубокомысленно. Вы поняли что-нибудь? (Смех)».

«Я мог бы назвать десятки, сотни ошибок Троцкого», — утверждал Сталин в присутствии последнего, обвиняя того в легковесности, непоследовательности, вычурности.

Не оставлял без внимания Сталин и другие перлы блестящего как бы оратора Троцкого.

Сталин:

«На вопрос о том, как относится Троцкий к своему меньшевистскому прошлому, Троцкий ответил не без некоторой позы: „Уже сам по себе тот факт, что я вступил в большевистскую партию… уже сам по себе этот факт доказывает, что я сложил на пороге партии все то, что отделяло меня до той поры от большевизма“. „Что значит „сложить на пороге партии все то, что отделяло“ Троцкого от большевизма?“ — вопрошает Сталин. — Реммеле был прав, когда он воскликнул на это: „Как можно складывать такие вещи на пороге партии?“ И действительно, как можно складывать такие пакости на пороге партии? (Смех)».

«Восток требует культа», — изрекает далее Радзинский в стиле В. Гюго. Какой именно Восток? Какого культа он требует? Возможно, архивник имел в виду библейских евреев с их культом «золотого тельца»? Но ведь Грузия к палестинским евреям не имеет никакого отношения. А Запад у Радзинского, стало быть, как-то обходится без «культа»? Напомним драматургическому архивариусу «культовые» личности Запада: Тиссо, Антонеску, Маннергейм, Пилсудский, Муссолини, Гитлер, Франко, Салазар, Зогу, Сметона, Пяте, Ульманис и др.

Радзинский:

«И „азиат“, как называл его большевик Красин, нашел своего бога — Ленина».

Жаль, что «злобный карлик», как, судя по некоторым данным, называли Радзинского его одноклассники, не сообщает, в каком контексте, когда Красин назвал Сталина «азиатом». Но чувствуется, что слово «азиат» еврею Радзинскому очень понравилось.

Радзинский:

«Он преклонялся перед Лениным, боготворил Ленина. Он жил его мыслями, копировал его настолько, что мы в насмешку называли его „левой ногой Ленина“», — вспоминал революционер Р. Арсенидзе.

А ведь меньшевик Арсенидзе прав. Магнетизм и обаяние личности Ленина действительно было велико. Луначарский писал: «Очарование это колоссально, люди, попадающие близко в его (Ленина. — Л. Ж.) орбиту, не только отдаются ему как политическому вождю, но как-то своеобразно влюбляются в него. Это относится к людям самых разнообразных калибров и духовных настроений — от такого тонко вибрирующего огромного таланта, как Горький, до какого-нибудь косолапого мужика…».

По свидетельству Валентинова, близко знавшего Ленина:

«Сказать, что я в него „влюбился“ немножко смешно, однако этот глагол, пожалуй, точнее, чем другие, определяет мое отношение к Ленину…».

А вот что писал о Ленине меньшевик Потресов:

«Никто, как он, не умел так заражать своими планами, так импонировать своей волей, так покорять своей личностью, как этот на первый взгляд такой невзрачный и грубоватый человек, по видимости не имеющий никаких данных, чтобы быть обаятельным… Плеханова — почитали, Мартова — любили, но только за Лениным беспрекословно шли как за единственным бесспорным вождем…».

Мемуарная литература полна такого рода воспоминаний о личности Ленина. Нет ничего удивительного, что, даже не зная Ленина лично, Сталин был поражен интеллектуальной мощью этого человека. И глуповатое ерничанье гиганта архивной мысли представляется вульгарным хамством.

Радзинский:

«Продолжать находиться в Тифлисе — значит увеличивать опасность ареста… Между тем, согласно Троцкому, арест входил в „обязательную программу“ революционера, ибо открывал возможность самого волнующего — выступления на суде. Истинные революционеры жаждали быть арестованными, чтобы превратить суд в трибуну для пропаганды. Но этот путь закрыт для Кобы с его тихим голосом, медленной речью, грузинским акцентом. Только на свободе, в конспиративной тени, он чувствует себя уверенно».

Насчет возможности «превращения суда в трибуну для пропаганды» Радзинский с Троцким слегка приврали. Царская власть нашла средство, позволяющее на законных основаниях отказывать себе и посетителям судебных заседаний в удовольствии подвергаться пропагандистской атаке обвиняемых революционеров. Были созданы Особые Совещания, состоящие из высокопоставленных чиновников Министерства внутренних дел и Министерства юстиции. Приговоры выносились заочно, без прокуроров и адвокатов и вступали в силу после утверждения министром внутренних дел. Это и позволяло избегать гласного рассмотрения уголовных дел в отношении революционеров. Кстати, деятельность Сталина никогда не была предметом гласного рассмотрения в судебном заседании.

Радзинский:

«Коба направляется Комитетом в Батум.

Город, где надо любить и веселиться. Здесь продолжается его тайная работа. Сверстники влюбляются, женятся, делают первые шаги в карьере, а Коба одержимо мечется по нелегальным квартирам…».

Особенно хорошо «веселиться», по всей видимости, удавалось великовозрастным детишкам «состоятельных евреев-сапожников». А рабочие крупных нефтеперегонных заводов Ротшильдов, Нобелей, Манташева большей частью «веселились» на своих рабочих местах. По 12–14 часов в сутки! Влюбляться, конечно, им удавалось, а вот «повеселиться» — не очень. Со свободным временем дела обстояли плохо. Зато они весело добывали прибыль для владельцев заводов. И тут, к огорчению Радзинского, в Батум прибывает Иосиф Джугашвили. Поэтому испуг архивника вполне оправдан и понятен.