Марк Азов - Визит Джалиты

- Естественно. Мне же не четырнадцать лет, как тебе. Уж я-то могу понять, что донести - это все равно, что убить человека, которого я знаю с детства. Что бы ты сказал, если бы при белых я донесла на тебя? Я же спрятала твою историю болезни от Гурова. А Вильям Владимирович в твоем возрасте тоже лечился в нашем санатории. Донести на него - все равно что расстрелять своей рукой. Ведь его обязательно расстреляют.

- А что вас самих расстреляют, если найдут у вас офицера, вы подумали? Коля смотрел на нее уже не со злостью, а с жалостью. - А говорите, вам не четырнадцать лет.

- Я не могу убить человека, даже если он целится в меня, - сказала Мария Станиславовна.

- Потому и не можете, что жизни не знаете. - Коля давно подозревал, что докторша никакая не взрослая, а просто большая девочка вроде Раи. - Он же не только целится, он убьет! У меня батька был никакой не большевик, а просто паровозный машинист с депо Симферополя. Но белые не стали разбираться, большевик не большевик. Локомотив неисправный - на семафоре повесили.

Марии стало как-то вдруг одиноко и холодно.

- Боже... как ты продрог! - Она стала согревать руки мальчика в своих ладонях. Руки были жесткие, в цыпках: он все делал в санатории и за дворника, и за уборщицу. - Постарайся понять: если одна собака взбесилась, ты же не станешь убивать всех собак. Вильям Владимирович - морской офицер. Он попросту не мог быть там, в Симферополе, он воевал в море.

- Воевал?! - у Коли, как всегда, когда он особенно был взволнован, лицо покрылось красными пятнами. - Ваш Вильям Владимирович палач из контрразведки!

- Он служит в контрразведке?

Ей никогда это не приходило в голову. Никак не могло прийти. Виля и контрразведка?! Мальчишка просто слышал звон...

- Пусть вам дядя Гриша расскажет, как они с Гуровым его на рифах топили выдавай товарищей или сиди жди, пока окоченеешь от холода.

- Ложь! - Марии казалось, что она кричит. На самом деле кричала она шепотом. - Между Дубцовым и Гуровым не может быть ничего общего!

- Только склад, - сказал Коля и осекся...

- Какой склад?

- Никакого склада.

- Нет уж, говори до конца. Если ты обвиняешь человека, так уж не будь голословным, изволь свои обвинения доказать!

- Мне дядя Гриша не велел говорить про склад.

- Но ты же уже сказал.

- А вы дяде Грише не скажете?

- Я с детства приучена хранить секреты.

- У них склад в винных погребах. Меня дядя Гриша туда просунул через трубу. Ту, что для воздуха. Чего там только нет: сахар, мука, сыр, масло, галеты, консервы, шоколад. Вот такие плитки! - Коля развел руки, как рыбак, демонстрирующий длину пойманной щуки. - От одного запаха можно в слюнях потонуть. И все они прячут, чтоб заморить голодом большевистские санатории.

- Бред!

- Я это слышал от них, как от вас. Он еще вас ласточкой назвал.

- При Гурове?

- Вы думаете - Вильям Владимирович? Гуров вас ласточкой назвал. Твоя Мария, - говорит, - первая ласточка большевистских курортов. Только пусть большевики теперь спробуют прокормить ее чумазых кухаркиных детей. Это он про меня! - Коля прижал к груди свой узелок. - Так что, прощайте, Мария Станиславовна, никому я на вас с вашим Вильям Владимировичем доносить не собирался. Но жить с ним в одном доме не хочу!

Мария вырвала из его рук узелок:

- Иди сейчас же в палату! Сейчас же! Я тебе обещаю - тут будем жить только мы: ты, я. Рая, Олюня, Сережа, Витя, Андрей, Алеша...

- И дядя Гриша.

- И дядя Гриша! - у Марии сорвался голос. - Оставь меня в покое! Оставьте все меня!

Коля не стал больше испытывать ее терпение, повернулся и побежал через заросли обратно к санаторному корпусу.

Его узелок остался у Марии в руках.

ИЗ ХРОНИКИ СЕМЬИ ЗАБРОДСКИХ

Мария не могла так ошибиться в Виле. Сколько она помнила себя, столько же она помнила его. Когда Маша и Виля впервые встретились, он был подростком, как Коля, а Маша - как Олюня, совсем еще маленькой девочкой. Его отец был капитаном судна, на котором ее отец, Станислав Казимирович Забродский, плавал когда-то в начале своей карьеры корабельным доктором. Дубцовы вообще потомственные моряки. Дед был участником обороны Севастополя, героем Крымской войны, Виля чуть было не нарушил этой семейной традиции - с детства к нему привязалась болезнь легких. Но крымский воздух и искусство профессора Забродского помогли ему избежать самого страшного - "процесса". Воспитываясь в семье профессора, в доме Забродских, Виля свою болезнь "перерос", и его приняли в морской корпус. Пожалуй, именно Вилино чудесное исцеление натолкнуло Станислава Казимировича на мысль открыть собственный климатический курорт для предупреждения детского туберкулеза.

И этот самый Дубцов прячет продовольствие от больных детей?! Он, который всегда являлся по первому зову о помощи, откуда бы ни послышался зов. Во время Балканской войны, последней на счету, летом 1913 года лейтенант русского флота Дубцов на свой страх и риск, вопреки воле начальства, доставил в страдающую Болгарию госпитальное оборудование на канонерской лодке. Мария сама слышала об этом от болгарина, болгарского моряка, который недавно, в восемнадцатом году, гостил в их доме вместе с Дубцовым. Кажется, его звали Райко Христов...

Мария поймала себя на слове "гостил". Какие все довоенные слова! Если бы об этом госте пронюхал какой-нибудь Гуров, Виля угодил бы под военно-полевой суд.

Нет, нет, это несовместимо: Виля и Гуров! Но может, она, Мария... попросту говоря, пристрастна. Ведь это его отчеты о плаваниях она вырезала из "Статистических сборников Российского географического общества" и вклеивала в альбом, как институтка стихи. А однажды она прочитала в тех "Сборниках", что за заслуги перед географической наукой лейтенант Дубцов награжден медалью Семенова-Тян-Шанского. Она гордилась этой его медалью больше, чем его же крестом и кортиком на анненской ленте, полученными за храбрость в войне 1914 года.

Да! Конечно, ей трудно судить о Виле беспристрастно... Но папа! Когда папе надо было посоветоваться со своей совестью, он звал Вилю. Так было, когда папу назначили генерал-инспектором санитарной службы флота. При первой же инспекции он обнаружил не только антисанитарные, но и вообще нечеловеческие условия содержания военных моряков. Гнилая червивая пища, кишащие паразитами кубрики и гальюны, издевательства над матросами и мордобой. Папа рассказывал, как он подал тогда протест морскому министру Григоровичу и как его протест пошел гулять по канцеляриям. И тогда генерал решил посоветоваться... с лейтенантом. Он заперся в своем домашнем кабинете с Вилей Дубцовым. Мария не могла слышать, о чем они там говорили. Она знает только одно: это Виля сказал папе, что Григорович намеренно маринует его протест. Ведь матросы и сами жалуются. Признать правоту профессора Забродского - значит, признать, что требования матросов справедливы. Этого министр не сделает никогда, сказал Виля, и папа на Вилю накричал. Он кричал, что дойдет до самого царя - и справедливость восторжествует! Но очень скоро папе пришлось убедиться, что Виля был прав. Царская охранка как раз в это время готовила грандиозную расправу над матросами всего Черноморского флота. Провокаторы из меньшевиков и эсеров донесли, что готовится вооруженное восстание на кораблях "Иоанн Златоуст", "Синоп", "Три святителя", "Евстафий", "Пантелеймон", "Кагул", "Память Меркурия". Сто сорок три матроса были схвачены и преданы военно-полевому суду. По приказу царя коллегию военно-полевого суда возглавил морской министр Григорович. Тот самый, кто так безбожно мариновал протест Забродского. Пока профессор писал протесты, царь и его министр готовили физическую расправу. Забродский протестовал против мордобоя, а коллегия военного суда приговорила 17 моряков к смертной казни, остальных ожидала каторга...