Александра Толстая - Жизнь с отцом

— Как тебе не стыдно, не только делаешь то, что запрещают, но еще хочешь скрыть, лжешь… — Маша говорила недобро, жестко и ушла, хлопнув дверью.

"Ну чего она злится?" — думала я, и мне было досадно, что не узнаю сегодня, кто был этот всадник. Мысли переносились в прерии, мне мерещились скачущие мустанги. Я задремала.

— Саша, ты спишь? — Маша сидела у меня на кровати. — Ты прости меня, сказала она, — знаешь, я подумала, что я не права. Раз ты меня боишься, значит, я тебе дала повод к этому, была с тобой недобра…

И вдруг горечь и злоба мгновенно растаяли и заменились радостью и раскаянием. Мне стало стыдно, что я хотела обмануть Машу, радостно, что она такая добрая и простила мне.

— Я не буду, не буду больше, — шептала я в слезах. А она гладила меня по голове, и хотя в комнате было темно, я знала, что на глазах у нее слезы, а лицо светится добротой.

В Машином детстве также было много тяжелого, как и в моем. Она рассказывала, как они росли с Левой, с которым были погодками, и как мам? всю свою привязанность, заботу и нежность отдавала ему, а Маша, худенькая, некрасивая, чувствовала себя одинокой, обиженной. На меня произвел большое впечатление рассказ сестры о том, как мам? заставляла их с Левой шить мешочки и за каждый мешочек обещала заплатить по гривеннику. Денег у них не было и гривенник казался целым богатством. Маша изо всех сил старалась и хорошо, аккуратно сшила свой. Лева сшил небрежно. И вот мам? дала Леве гривенник, а про Машу забыла. Маша плакала, но напомнить матери побоялась. Когда Маша стала взрослой, само собой вышло так, что она откололась от матери. Они были совершенно разные, точно чужие. Все ее поступки, мысли, чувства были матери не по душе. За все осуждала она Машу: и за отказ от своей части имущества [8] …отказ от своей части имущества… — Толстой принял решение отказаться от своих прав на принадлежавшую ему частную собственность и разделил ее между всеми членами семьи. 17 апреля 1891 г. им была подписана дарственная бумага. М. Л. Толстая тогда отказалась от своей части, которую сохранила для нее Софья Андреевна. , и за простоту жизни, и за занятия медициной. Но кроме всего этого, мам? ревновала Машу к отцу. Случилось так, что Маша ближе всех подошла к нему. Мало того что она была необходима ему в работе, в сношениях с людьми. Маша давала отцу много душевной ласки и радости, без слов понимала его. Он только посмотрит на нее, а она уже со свойственной ей чуткостью знает, что он хотел сказать.

Друзья отца: Мария Александровна Шмидт, Горбунов, Бирюков и многие другие — были и ее друзьями. Вновь приходящих к отцу она встречала приветливо, ободряла их. Они любили ее и чувствовали себя с ней просто.

Мне запомнился один случай, о котором Маша мне рассказывала гораздо позднее. К отцу приезжал последователь: он признался отцу, что болен сифилисом. Однажды во время разговора с отцом гость налил себе воды из графина и выпил. Маша просила его передать воду, желая налить себе другой стакан. Толстовец же не долго думая налил воды в свой стакан и передал сестре. Маша, знавшая о болезни гостя, с минуту поколебалась (отец наблюдал за ней) и выпила. Отец был расстроен. Он позвал к себе гостя и пробрал его. "Как можно, — говорил он сердито, — зная, что у вас такая ужасная болезнь, подвергать девушку опасности!"

Маша часто влюблялась. Я была еще совсем маленькая, когда у нее был роман с З., тем самым репетитором, которым увлекалась Дунечка. Однажды мы возвращались поздно вечером от соседей. Линейка широкая. Когда все с двух сторон усаживались, мне оставалось местечко посередине, где я укладывалась. Только что я собралась заснуть, как вдруг услыхала интересный разговор.

З. говорил Маше о своей любви, и Маша что-то тихо отвечала ему.

Сама не знаю, почему я рассердилась. И когда на другой день сестра заговорила со мной — я надулась.

— Чего ты сердишься, что с тобой, Саша?

— Ничего, — буркнула я. Потом не выдержала и добавила капризно: — Зачем это З. вчера вечером говорил, что тебя любит, а?

Маша сконфузилась. Но скоро и этот роман, как и многие другие, кончился. Собиралась Маша и за Бирюкова замуж, увлекшись, насколько я могла тогда понять из разговора, не им, а толстовством в его лице, мечтами о трудовой, христианской жизни.

Затем Маша увлеклась молодым человеком Р. Блестя черными, красивыми глазами и чуть подергивая плечом, Р. говорил о своих идеалах в жизни: "Цыгане, охота и медицина — родные сестры!" Он был медиком.

Отец видел, насколько Машины поклонники были ниже ее по душевным качествам, ему было больно, он боялся за нее, может быть, ревновал…

Казалось, обе сестры одинаково воспринимали отцовские взгляды. Но если бы меня тогда спросили, кто больше "темный", Таня или Маша, я бы, не задумываясь, сказала: конечно, Маша.

Когда Маша шла на покос в простом ситцевом платье, повязанная платком, с перекинутыми через плечо граблями, казалось, что это так и надо. Говорила она с бабами, точно век прожила с ними, и они забывали, что она графиня и барышня, и делились с нею самым сокровенным: кому муж изменил, у кого неблагополучные роды, у кого ребенок болеет. Они приходили к ней лечиться, она давала лекарства, советовала, что делать, ходила сама на деревню, ухаживала за больными, помогала при родах. Бабы ее любили.

Однажды во время пожара, когда, как это всегда бывает, сбежалась вся деревня и мужики стояли, спокойно покуривая махорку, прибежала Маша, пристыдила мужиков, заставила всех таскать воду ведрами из колодца, а сама, стоя по колени в воде, несмотря на то, что была не совсем здорова, черпала воду. За этот случай Маша жестоко поплатилась: она всю жизнь страдала женской болезнью и, может быть, вследствие этого, когда вышла замуж, не родила ни одного живого ребенка.

Тане "опрощение" давалось труднее. Веселая, блестящая, кокетливая, она прекрасно одевалась, любила все красивое; палитра и краски гораздо больше шли к ней, чем грабли и вилы.

Одно время в Ясной Поляне сестры устроили себе прачечную внизу, во флигеле, считая, что грешно заставлять других стирать свое грязное белье. Было много разговоров о способе выжимания — к себе или от себя, мечтали о покупке стиральных, выжимальных и еще каких-то машин, но пока работали руками, стирая их до крови. Обе сестры были ловки, но мне казалось, что у Тани это выходит как-то нарочно, как мы в детстве говорили, невзаправду, а у Маши — взаправду. Помню, как Маша особенно ловко полоскала, совсем как баба. Босая, с засученными до локтя руками, с подоткнутой с двух сторон юбкой, она, перегибаясь с плота, широкими, размашистыми движениями полоскала белье, складывала и одним ударом валька пришлепывала мокрое белье, а вторым сильным ударом отжимала воду. И эти два — один глухой, а другой резкий — удара один за другим гулко разносились по пруду: та-там, та-там.