Александра Толстая - Жизнь с отцом

Помню, Тане стремился помочь "темный" Е. П. Он мрачно следовал за ней из прачечной на пруд и обратно и противными, бараньими, влюбленными глазами следил за ней…

Таня часто уезжала куда-нибудь: то к друзьям — Олсуфьевым, одна или с пап? то за границу, то с Мишей в Швецию. Да, кроме того, у нее были свои дела. Обе сестры были заняты перепиской для отца, у каждой из них была своя жизнь, свои интересы, они не могли отдавать мне много времени. А потом они скоро, слишком скоро для всех нас, вышли замуж… Наконец мне посчастливилось, я не была уже так одинока: вместо злой и нервной м-ль Детра, уволенной за то, что она в кровь рассекла мне руку линейкой, поступила мисс Вельш — маленькая, кроткая женщина средних лет с добрыми карими глазами. Сначала я пробовала ее изводить так же, как других гувернанток, но из этого ничего не вышло, я привязалась к ней. Если я плохо занималась или нарочно путала гаммы, она говорила мне: "Вы сегодня не в настроении, хорошо, мы заниматься не будем" — и уходила. Тогда я приходила в отчаяние и бежала за ней. Дверь ее оказывалась запертой. Я ложилась под дверью на живот и начинала причитать: "Мисенька, Вельсенька, darling, dearest, please, let me in"1. Если это не помогало, я по двери с черного хода взбиралась наверх, на крышу, и к ней в окно. Увидев меня, мисс Вельш сначала пугалась, потом сердилась и наконец начинала смеяться. А мне только этого и нужно было. Я бросалась ее целовать, мир восстанавливался, и я некоторое время добросовестно барабанила гаммы.

Мисс Вельш привязалась ко мне, и я любила ее, но горе было в том, что она не могла оставаться со мной на зиму, так как у нее была своя небольшая музыкальная школа в Москве. На зиму мне снова брали француженку, с которой я неизменно воевала.

Училась я неохотно и плохо, главным моим интересом были лошади, игры и спорт. Девочек-сверстниц у меня не было ни в нашем доме, ни у Кузминских, с которыми я выросла, поэтому немудрено, что почти все время я проводила с мальчиками. У меня выработались их ухватки, меня забавляли их игры. Я могла ездить верхом без седла, лазила по деревьям, стреляла из монтекристо. Мне было скучно одной, и я изо всех сил тянулась, чтобы ни в чем не отставать от братьев. "Не лезь, — говорил Миша, — будешь потом реветь". Но я лезла и терпела, когда Мишины товарищи-поливановцы били меня. Особенно жестокая игра была в пристенок. Проигравшийся становился у стены, в него били черным твердым, как камень, мячом. Часто на спине оставались кровоподтеки, но, стиснув зубы, я молчала, не показывая вида, что мне больно. С особенным ожесточением всаживал мне в спину мяч здоровый, коренастый парень Карцев, должно быть, из купцов. И только один мальчик с красивыми мечтательными глазами никогда не бил меня. Он отличался от остальных женственностью во всем своем облике и тем, что вместо черной суконной куртки, подпоясанной ремнем, форма Поливановской частной гимназии, на нем была бархатная блуза с белым отложным воротником. Мне нравился этот кроткий мальчик — Боря Бугаев [9] Боря Бугаев — писатель Андрей Белый; одноклассник Миши Толстого, с которым вместе посещал гимназию, возглавлявшуюся известным педагогом Л. И. Поливановым. Эти годы учения описаны Белым в книге "На рубеже двух эпох". .

Зимой самым большим удовольствием был каток. Расчищались и поливались водой небольшая площадка перед домом и деревянная гора. Нужно было вылить сотни кадок воды, чтобы образовалась гладкая ледяная поверхность. Редко нанимали кого-нибудь для этой работы. Только выдавалась свободная минутка, я бежала в сад возить воду и поливать. Я промокала насквозь, покрытая ледяными сосульками одежда гремела и не гнулась.

А иногда утром, когда проснешься и дворник снаружи отворит ставни, выглянешь в окно и видишь, что отец тянет полную кадку воды на каток. Борода заиндевела, лицо раскраснелось, изо рта валит пар. Спокойно, не торопясь он подвозит кадку, подымает за дно и опрокидывает. Вода быстро растекается по гладкой поверхности, и отец ловко, быстро отскакивает, ставит кадку на салазки и отвозит.

Колодезь был в глубине сада. Маленькая будочка покрывала примитивный ручной насос. Когда качали воду, вся будочка скрипела и шаталась. Зимой отец возил воду ежедневно. Он запрягался в санки, подвозил их к колодцу, заворачивал и качал воду. Хорошо помню его напряженную, наклоненную вперед фигуру в полушубке и валенках. Кадка была тяжелая, и он тащил ее с трудом. Дорожка узкая и извилистая. При поворотах сани часто съезжали в сторону, в снег, отец грудью налегал на обмерзшую веревку, сани выпрямлялись, и от толчка прозрачная, синеватая вода выплескивалась на снег.

Отец томился без движения, без физической работы, к которой он так привык в деревне. Там он всегда что-нибудь делал: дрова пилил или в поле работал, много ходил. В Москве ему было тесно, скучно, он даже начал учиться ездить на велосипеде в манеже. Тогда еще велосипеды были с простыми, не пневматическими шинами, без свободного хода. Один раз отец насмешил нас своим рассказом. Только что он научился держать равновесие, и руль еще плохо его слушался, он ехал, вихляясь из стороны в сторону, направляя все силы на то, чтобы не упасть, как вдруг увидал даму, она ехала ему навстречу и тоже как будто чувствовала себя неуверенно. "Только бы не налететь, только бы не налететь", думал отец, но с ужасом сознавал, что не может повернуть руль. "Странное дело, — рассказывал он, — все мои мысли были направлены на даму, у меня было ощущение, что меня к ней притягивало. Мы, разумеется, столкнулись и оба упали".

За этот период Москва запомнилась мне лучше, чем Ясная Поляна. Может быть, потому, что здесь мы проводили большую часть года, а может быть, в деревне жизнь была беззаботнее. В Москве ходили учителя, учительницы, время было строго распределено, развлечения более разнообразны: балы, театры, концерты, весной грибной рынок, постом — церковь, говенье, верба, пасхальная заутреня. Иногда мам? брала меня на дешевые распродажи, которые она очень любила. Мы ездили в пассаж, к Мюру и Мерилизу, покупали остатки материй и кружев. Один раз отец удивил нас.

— А я сегодня был у Мюра и Мерилиза! — сказал он. — Больше двух часов провел у Большого театра, наблюдая. Если дама подъезжает на паре, швейцар выскакивает, отстегивает полость, помогает даме вылезти. Если на одиночке, он только почтительно открывает дверь; если на извозчике, не обращает никакого внимания.

В субботу был приемный день. Между завтраком и обедом приезжали дамы с визитом на собственных лошадях. Лакей во фраке провожал гостей наверх, в гостиную, где мам? принимала. Вечером собиралось много гостей, главным образом молодежь, друзья и знакомые сестры Тани и товарищи братьев. Часто мам? заставляла меня садиться за самовар и наливать чай. Я смущалась и старалась незаметно удрать. В Таниной приемной около лестницы, иногда прямо на приступках, рассаживалась молодежь, появлялась гитара, пели цыганские песни.