Александра Толстая - Жизнь с отцом

— В какой-то газете напечатано, — говорила она, — что Толстой развелся с женой! Так пусть все видят теперь, что это неправда!

Во время съемки она несколько раз умоляла отца посмотреть на нее.

С каждым днем она все настойчивее требовала, чтобы отец возвращался в Ясную Поляну. Она страдала невралгией, отказывалась обедать. Стоило только отцу войти в комнату, как она начинала метаться по постели, стонать, охать. При всей своей кротости Душан Петрович подозревал, что мать преувеличивала свои страдания.

Так продолжалось с неделю. Один раз, когда отец уехал верхом, мать в состоянии крайнего возбуждения побежала в сад. Вернувшись, отец не лег отдыхать, а пошел искать ее, но не нашел и просил Душана Петровича пойти за ней. Ее отыскал Михаил Сергеевич на скамеечке около пруда, и Душан Петрович оказался невольным свидетелем их разговора. Они кричали так, что слышно было на деревне.

— Я никогда не видал этого спокойного человека в состоянии такого гнева! сказал Душан Петрович.

Михаил Сергеевич кричал, что если мать тотчас же не прекратит своих комедий, то Лев Николаевич непременно от нее уедет и он — Михаил Сергеевич, и Таня, и все будут на этом настаивать.

— Слава ваша, жены Толстого, рухнет! Толстой сбежал от жены, отравившей ему жизнь!

— Я напишу в газеты, я оправдаюсь! — возражала мать.

— Нет, уж оправдаться тут нельзя. Ушел и ушел. На восемьдесят втором году так себе, здорово живешь, не уезжают от жены!

Михаил Сергеевич говорил, что теперь уже никто не верит ее душевной болезни.

— Нет, я действительно больна! — защищалась мать.

— А если вы больны, то исполните предписания докторов, разъезжайтесь со Львом Николаевичем, иначе придется ему уйти от вас, вот увидите!

— А я тогда напечатаю предсмертное письмо в газеты о том, что он делал, а сама отравлюсь и осрамлю его на всю Россию.

— Да никто вам не поверит, никто не поверит! — вне себя кричал Михаил Сергеевич.

Наконец, мать как будто успокоилась и вернулась домой. Но вечером снова стала требовать, чтобы отец ехал с ней домой, по крайней мере назначил бы день отъезда. Но отец ответил, что он не мальчишка и что жалеет, что раньше давал ей какие-то обещания, а теперь уступать ей ни в чем не будет.

И мать смягчилась, стала просить прощения, сказала, что отдаст ему все его обещания назад.

Двенадцатого сентября мам? одна уехала в Ясную Поляну. Десять дней мы жили спокойно в Кочетах, отдыхая от всего пережитого. Отец работал. За эти дни он получил много интересных, глубоко взволновавших его известий: книгу Купчинского против войны, письмо Николаева о сыне, собирающемся отказаться от военной службы, письмо Булгакова, который также решил вместе с Сережей Булыгиным не идти в солдаты и, наконец, описание мучений отказавшегося Кудрина.

"Знают ли все эти люди, — думала я, — что отец сам терпит не меньшие мучения, чем они? Несет величайший подвиг любви, как сказала Таня?"

В моем сердце не было смирения, а был ужас и отчаяние. Сережа уехал в свое Никольское-Вяземкое, Таня останется в Кочетах, на помощь остальных братьев надеяться нечего, а мы с отцом снова возвращаемся в Ясную Поляну. "Не выдержит отец, умрет", — думала я с тоской.

На станцию за нами выслали две пролетки. Отец всю дорогу молчал. Вдруг в темноте показался силуэт верхового.

— Иван, что такое?

— А это черкеса графиня прислали с факелом.

Ночь была звездная, светлая, и без факела дорога хорошо видна.

— Не нужно зажигать! — крикнул Иван. — Ступай вперед, вели мужикам дорогу давать!

По шоссе тянулись бесконечные подводы на базар в Тулу. Черкес крупной рысью выехал вперед.

— Правее, правее, черти, иль не слышите! — орал он диким голосом на мужиков.

Дома мам? с страдальческим видом встретила нас на лестнице. За чаем она вздыхала, охала, все как и прежде.

— Она очень плоха, — шепнул мне отец, когда мы на минуту остались одни.

Да, она была очень плоха: обвиняла отца, что он не приехал к ее именинам, бранила его старым эгоистом, эпикурейцем, который живет только там, где ему приятно, не думая о ней.

— Не могу видеть его старой, согнутой фигуры, — сказала она мне. — Он мне так противен, так противен…

Слезы подступали у меня к горлу.

23 сентября был свадебный день. Мам? вышла из своей комнаты нарядная, в белом шелковом платье, к завтраку подали шоколад, все по-праздничному, и только в душах наших было темно и мрачно. Когда я вошла к отцу в кабинет, я заметила, что на стене нет ни моего портрета с отцом, ни Черткова с внуком Илюшей. Оказалось, мам? их сняла и на их место повесила свой портрет.

После завтрака мам? стала готовить экран, чтобы сняться вместе с отцом. Она очень волновалась, не знала, согласится ли он, так как недавно он дал ей обещание, что для Черткова сниматься больше не будет. Отцу было тяжело, но, во избежание слез и разговоров, он согласился. Портрет не вышел. На другой день мам? потребовала, чтобы отец снялся с ней на дворе. Было холодно, дул сильный ветер, мам? надела белое, шелковое платье и позвала отца. Я просила его надеть пальто и шляпу, но он отмахнулся от меня и пошел раздетый, с непокрытой головой. Он мрачно стал рядом с матерью, заткнув руки за пояс. Старушка Шмидт наблюдала из окна эту сцену, ахала и возмущалась. Мать хотела повернуть лицо отца к себе, но ей это не удалось. Отец стоял как столб.

Все кипело во мне от возмущения, от страха, что отец простудится, я не выдержала и стала громко высказывать свои чувства. Я не помнила, что я говорила, но Мария Александровна все старалась успокоить меня.

— Что ты, Саша, так кричишь?

Я не заметила, как вошел отец. Я повторила ему все, что только что говорила.

— Ты ради матери, которая делает тебе столько зла, пожертвовал другом, дочерью, — кричала я, — ведь я не сама повесила свой портрет у тебя в комнате, ты повесил его, а теперь не решаешься взять его обратно!

Эх, больно мне, больно до слез вспоминать эту дикую, безобразную вспышку! Дорого бы я дала, чтобы этого никогда не было!

Отец покачал головой:

— Ты уподобляешься ей, — сказал он мне и вышел.

Целый день я не была у него. Было стыдно, стыдно…

За обедом мать говорила, что пошлет сегодняшние фотографии в "Русское слово". Все молчали.

Вечером я по обыкновению сидела и писала в "ремингтонной". На сердце лежал тяжелый, тяжелый камень. Звонок. Мне было стыдно идти к отцу, я послала Булгакова. Через минуту опять звонок. Я опять не пошла. Булгаков вернулся и сказал, что отец спрашивает: почему Саша не идет?

Я пошла.

— Саша, я хочу тебе продиктовать письмо.

— Хорошо.

Я взяла карандаш, бумагу и приготовилась писать. А в душе было желание броситься целовать ему руки и просить прощения. В горле стояли слезы, и я не могла произнести ни слова.