Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

Плутона. Действительность превзошла самое дикое, что ни закрадывалось в их

воображение.

Хмельницкий был теперь уже не тот, каким Кисел знал его в то время, когда, вместе

с Петром Могилою, морочил Козаков поддельным королевским письмом да укрощал

евангельскими изречениями. Ничего шляхетского не оставил в своих прие-

т. и.

45

S54

.

мах и обстановке козацкий Батько. До последнего слова и движения, превратился

он в запорожца, ненавистника всего панского и ляцкого. К такому превращению

побудила его не одна мстительная политика, но и горькая необходимость.

Еще в своем „вестовом письме по литоре" Кунаков доносил царю, что Татары,

после Корсунского погрома Ляхов, остались у Хмельницкого и „меж себя укрепились,

гетманъ—присягою, а Татаровья—тертью, что им друг от друга не отступиться, и ныне

де вся надежда у Богдана Хмельницкого на тех Татар, которые остались у него, а

Черкасом не довериваетъ".

Б настоящее время Козацкий Батыю опасался козацкой „зрадливости! “ больше,

нежели когда-либо, потому что „фортуна" послужила ему слишком усердно. Только

прикидываясь простаком и крайним ненавистником Ляхов, только показывая вид, что у

него с козаками „дума и воля едина", удерживал он их в повиновении, да и то с

помощью жолдовглх Татар. Вспомним показания пленных Козаков о замешательстве в

козацком таборе под Пнлявцами. Хотя в инквизиционных конфессатах надобно видеть

всего больше то, что желали вымучить инквизиторы, но весть о козацком

замешательстве все-таки имела свое основание. Приход орды, по словам

Мужиловского, „нечаемый", сделал тогда Хмельницкого, как и в Диком Поле, из малого

человека великим, из „последнего в человецехъ", как он выражался о себе, первым, и с

него все пошло у Козаков на стать. Поэтому он и теперь, окруженный козакотатарской

ордою, вел себя, как ордынец, или кочевой запорожец, так что, по замечанию одного из

коммиссаров, московский посол, человек почтенный и обходительпыии, часто бывал

принужден опускать в землю глаза во время беседы гетмана с полковниками, а посол

Ракочия, уезжая из Переяслава, пе мог удержаться, чтоб но сказать полатыпи: „Каюсь,

что прибыл к этим свирепым и безумным зверям (Poenilet me ad istas bestias crudeles et

irrationabiles venisse)".

За обедом у гетмана шла такая грубая попойка, что могла напомнить знатоку

козатчины известные запорожские стихи:

В нас у Сичи то и норов, хто Очинат знає: Як умывсь, уставши в ранци, дак чиирки

шук&е. Чи чиїрка то, чи кивип буде, не гледять переливы: Гладко пъють, як з лука

бъють, до иочнйи тини.

.

355

Разгоряченные горилкою, гетмаи и полковники не могли воздержаться от сарказмов

на счет князя Вишневецкого, Александра Конецпольского, Чаплинского и всех Ляхов.

Но это было только предуведомлением к будущим беседам с ненавистными гостями.

На другой день, 20 (10) февраля, коммиссары совещались о том, когда вручить

гетману булаву и знамя. В совещании участвовали, как неизбежное, хоть и не

созпаваемое панами, зло, их руководители, ксендзы. Совсем не следовало бы им брать

с собой ксендзов сюда, в ту среду, которая опустошила все костелы, от Кобрина до

Переяслава. Эти представители католической полыцизйы напоминали козакам (а в

козаках были и попы *) творца Брестской унии, Скаргу, и отступников народной церкви

Терлецкого, Потея, Рогозу, Рутского, Кунцевича.

Члены коммиссарской рады рассуждали о Хмельницком, как дети, или, что все

равпо, иезуитские питомцы, остающиеся до конца в детском возрасте, и решили: отдать

ему знаки гетманского достоинства прежде всего (ante omnia), „чтобы смягчить его

людскостыо и королевскою милостью14.

Этот многозначительный акт Хмельницкий указал совершить на майдане перед

своим двором, вблизи которого квартировали (как написано в дневнике Мясковского)

послы московский u венгерский. Несли перед коммиесарами булаву киевский ловчий

пан Кршетовекий (это значит Русин Кротовский, происходивший от Крота), а знамя—

киевский скарбник пан Кульчинский (опять какое-нибудь июлодизованное имя). Их

торжественное шествие 'возвещали гетманские трубы и бубны.

Хмельницкий ждал королевских коммиссаров, стоя в кругу своих полковников и

другой старшины, в альтембасовом (золото парчовом) красном собольем кобеняке, под

бунчуком.

Кисель хотел произнести речь, которую сеймовые папы, без сомнения, назвали бы

oratio disertissima; по едва начал восхвалять короля, великого монарха, как стоявший

возле гетмана Джеджелий, или Джеджала, закричал: „Король — яко король, але вы,

королята, князи, броите много, и набрбили. И ты, Киселю, кисть од костей наших,

одщепйвсь есй и накладаеш з Ляхйми*’-

*) Например, в статейном списке Уиковского говорится:

Запорож

ское Войско стоит под Баром, в Константинове и в -Гоще, под начальством Нечая,

полковника брацлавского,Ш?шгм попа да винницкого Гактереиикаа.

856

.

Свое малорусское происхождение Мяско-Мясковский засвидетельствовал тем, что в

дневнике коммиссии писал козацкия речипомалорусски не как иноплемешшк-

Гетман (продолжает он) стал говорить Джеджале: „Угамуйсь, не роби колоту® или

что-нибудь в этом роде (wzi№и go hamowaж hetman); но он, пьяный уже, хотя было еще

рано (pijany gorzaиka, choж rano byиo) хотел еще ораторствовать, потрясши булавою;

однаколи, вида, что никто его пе поддерживает, удалился из круга. Вероятно, нашлись у

гетмана такие, которые увели его домой, уговаривая, как водится в подобных случаях:

„Коли двое кажуть иъяный, дак лягай спати®.

После такой интермедии, глава королевской коммиссии, с надлежащей

торжественностью, отдал Хмельницкому „королевские листы® п „коммиссарскиии

кредеис (верящую грамоту), которые были тотчас прочтены, потом отдал украшенную

бирюзой булаву (buиawк turkusow№), а племянник его — красное знамя с белим орлом

и с надписью Iohancs Casiinirus Ilex Роиониас.

То и другое принял Хмельницкий без особенного удовольствия (z jak№ tak№

chкci№). Нам вспоминаются при этом слова самовидца в подобном случае: „подарок

опого в смех принял, яко тот человек, который и своего много имеетъ*1. Булава Николя

Потоцкого и булава Доминика Заславского затмевали в глазах Козацкого Батька

туркусовую булаву нищего короля и ценностью, и значением своим. Он поблагодарил

„козацкп®, как выразился дневник Мясковского, и пригласил коммиссаров к себе (do

swojej gospody).

Перед обедом Кисель нроизиес к нему речь в изысканных выражениях (gиadkicini i

wybornerni sиowy): говорил о великих сегодняшних подарках, указал ему на амнистию

прошлых дел и преступлений его, потом па свободу стародавней греческой религии, на