Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

Украины,—попытки, повторяемой упорно козаками в каждом бунте своем и, что

Потоцкий совладал с християнскими ординцами под Кумейками и на Старце только

благодаря их тогдашней вражде с мусульманскими.

Владислав IY был одарен умом вовсе не строительным; но паны, вырвавшие у него

из рук всю власть, оказались теперь несостоятельнее своего развенчанного монарха в

государственном строительстве и в сохранении за собой края, без которого Польша, по

выражению одного простолюдина, была все равно, что рукав без жупана. Сравнительно

с этими пигмеями царственности, он был велик уже тем, что мог бы, так, или иначе,

двинуть в поход громадные войска и в том числе 80.000 их собственного контингента.

Но, низложив титулярного короля своего, фактические короли польские,

легкомысленно играли с огнем, о котором еще отцы и деды их говорили, что его

надобно гасить в искрах. Благоразум-

.

149

но, или нет воспротивились они войне своего избранника с неприятелями Св.

Креста,—это могло бы оказаться только в непредвидимой комбинации разнообразных

человеческих интересов; но совершившиеся факты говорят нам, что паны не понимали

значения царственности, и либеральною борьбой с Владиславом сделали то, что теперь

Св. Крест несли против них самих Татары руками Хмельницкого, с тем, чтобы под

этим знаменем „землю, текущую молоком и медомъ®, превратить в безлюдную

пустыню.

Чтб касается Потоцкого, то, не поддержанный умом и предусмотрительностью

сенаторов, которые самоуверенно вернулись домой с парада на Черном Шляху, он взял

подавление украинского бунта на свою нравственную ответственность, и должен был

еще оправдывать свое геройское предприятие перед уничиженным королем,

приправляя правду ложью.

Положение талантливого полководца было рискованным и десять лет назад, по

милости правительственной неурядицы. В роковом 1648 году оно сделалось крайне

затруднительным, и потомъ—таким отчаянным, как последний поход незабвенного

Русина-католика, Жовковекого. Недавно видел он перед собой в движении всю

соседню-азиятчину, командуя шеститысячным квартяным войском, которому

авангардом служили еще непошатнувшиеся шесть тысяч реестровиков, а в арриергарде

стояло 80.000 панских дружин. По словам Киселя, враги христианства и цивилизации

исчезли пред лицом этой грозной силы, яко исчезает дым. Теперь главнокомандующий

оною грозною силою очутился против той же азиятчины в виду всего анти-шляхетного

населения Украины, взбунтованного козаками,— очутился с такими силами, которых

едва было достаточно для одних рекогносцировок.

Но Потоцкому долго не верилось, чтобы хан Ислам-Гирей, считавший свой род

старше султанского, низошел с высоты своей кипчакской царственности до

панибратства с бродягами, которых предшественники его отвергли, как „безголовое

тело®. Он лично знал Ислам-Гирея во время его пребывания у отца нынешнего его

сподвижника, Сенявского, и, может быть, заодно с королемъ} расположил приятеля к

тому великодушию, с которым он возвратил своему пленнику свободу. Потоцкий до

сих пор не мог подозревать, что дружеские письма хана были только усыпительным

для панов напитком лести... Но его успокоивало своевременное занятие главных

седалищ украинской козатчины. Сам Потоцкий расположился в Черкасах; полевой

гетман, Калиновский, в Корсуни;

150

*

прочие полки стояли там же, по реке Роси. Утвердясь на стратегических точках

опоры против степвого варварства, защитник польской цивилизации ждал наступления

мятежников, которые, по его мнению, могли бы увеличить свое число только тогда,

когда бы появились невозбранно среди Козацкой Украины.

Между тем побеги на Запорожье продолжались. По Украине шлялись ив села в село

хмельничане, переодетые—то нищими, то богомольцами, и подготовляли убогую чернь

к нападению на людей шляхетных и зажиточных, которых вообще называли они

Ляхами, а если не Ляхами, то Недоляшкамщ то-есть не достигшими еще полного

ляшества, по-козацки лядсшва, но у которых с Ляхами „один духъа. В течение

полустолетней оппозиции всякому прйсуду (юрисдикции) и всякой власти в Украине,

козаки выработали о себе в гулящем простонародье такое мнение, что только в

козацких сердцах осталась на свете правда, которой нет уже ни у панов, ни у каких-

либо властителей. И в наше время, упорядочненное и счастливое несравненно больше

того бедственного века, кобзари тверд ят в своих песнях категорически:

Уже тепёр правда стоить у порёга,

А тая неправда—в панив кинець стёла.

Ужё тепёр правда седйть у темници,

А тая неправда—с панами в свитлици...

Вообразим тогдашних кобзарей, что они пели, и с какими чувствами их слушали!

Для низших классов украинского населения, образовавшихся путем постоянного

перекочевыванья с места на место, козак, цо простонародной песне душа правдивая в

своем убожестве, сделался идеалом удальства, счастья и вольной воли, до того, что

украинские девические баллады и романсы называют своих героев козаченьками

вместо других ласкательных имен, а женские и материнские украинские песни-плачи

переполнены выражениями тоски о козацких еригодахь, то-есть бедственных

случайностях, не говоря уже о тех песнях мужских, которые, по своему содержанию, не

отличаются от великорусских песен, именуемых разбойничьими, и предают проклятию

самих мастеров, строивших темницы даже для таких преступников, как губители

девиц, вдов и мужних жен. Тогдашняя запорожская пропаганда оправдывала все

преступления и обвиняла всех представителей общественной юрисдикции. Она сулила

черни золотой век безнаказанности, всяческой свободы

.

151

и незаслуженного трудом богатства. Это была пропаганда крайне опасная и для

правительства, и для той массы, которую поднимала против правительственных

органов порядка.

Украина, занятая теперь коронным войском, еще недавно состояла из одних

козацких кочевьев. Шляхетская хозяйственность пришла сюда с обычаями,

выработанными обществом, сравнительно культурным, и градация этой

хозяйственности начиналась тогда с промысла первобытнаго—с выжигания лесов для

поташной золы, которую Немцы-выходцы научили нас называть шмальцугою. К этому

варварскому промыслу всего больше был склонен местный мужик, глядевший вообще

волком на земледельца-ратая и на его служебников. Заложивши в лесу буду, то-есть

поташной востер, он оставался свободен и празден в своей трущобе во всю охоту

дикаря к спанью и звероловству. К работникам этого рода, называвшимся будниками,