Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

услугам и бьет челом, говоря: что выйдет на влость, *) пускай только его милость пан

Кракбвский удалится с войском и отзовет панов полковников; один коммиссар пускай

останется: он значит у них много.

„Прибыла от его милости короля коммиссиа* (продолжает неизвестный); „но не*

знаю, чтб сделают они без денег, а козакам надобно дать 300.000 (trzy kroж sto tysiкcy),

да отдать под суд полковников и самого коммиссара. Этого пива наварили они. Не мало

обвиняют и пана коронного хорунжого (Конецпольского). Не такто легко успокоить то,

что предстоит.

„Лежим покамест по Заднеприю. Полк его милости пана Краковского в Черкасах;

пана полевого гетмана в Корсуни и в Миргородчине, по всем наследственным имениям

пана коронного Хорунжого; полк пана Чернехбвского (каштеляна черниговского Яна

Одривольского), в Каневе, в Богу славе. После святок тотчас идет на Запорожье сухим

путем, а козацкое войско—Днепром на челнах. Гультаев же на этом острове не меньше

1.500: ибо у них всюду отнимали пашу, чтоб не собирались в одну купу*.

Кто бы ни был писавший это, но его мнение было выражением общего суда

усмирителей козацкого бунта. Дело началось всётаки с недоплаты жолду, как и первые

козацкие бунты. Приучив Козаков к своеволию, которое прощали шляхте, паны хотели

обуздать их Поляками-полковниками. Это для Козаков было и в нравственном и

экономическом отношении бременем тяжелым; игото-

*) В населенную Украину.

.

155

му-то. Хмельницкий и настаивал на отозвании полковников со всею их

ассистенциею. Козаки павлюковцы, как мы помнимъ* и собственных избранников

обвиняли в заедании жолду: тем более ко-

о

заки хмельничаое должны были подозревать в этом навязанных им полковников-

Ляхов и коммиссара-Немца; а жолдовой недоимки накопилось так много, что сеймовые

паны проходили ее молчанием и помнили только о полумиллионе жолнерской. Не

меньше полковников и „скарбовых людей" виновным в бунте оказывался и Александр

Конецггольский, позволявший себе поступать с Хмельницким так в XVII столетии, как

предок Мартина Калиновского поступил с отцом Наливайка в XVI.

При этом замечательно, что полевой гетман прикрыл собственным полком все

вотчинные имения Конецпольского. Это показывает, что на них были намерены

наступить козаки Хмельницкого, как на Острожчииу наступили козаки Косииского.

Хмельнитчина, как видим, имела в начале характер частной ссоры, какою была

Косинщина, и король, без сомнения, смотрел на нее не иначе, как на ссоры своих

породят за взаимный захват имений.

Одновременно с приведенной выше реляцией младший Чернецкий привез в Бар

известие,—что у Хмельницкого людей набралось уже 2.500, в том числе 500 Татар, и

что Хмельницкий заявил требование—чтобы ни один Лях не был старшим над

Запорожским войском: „Вот чего наделала жадность полковников и тиранское

обращение с козаками"! писал об этом подольский судья Мясковский, и повторял

предсказание Чарнецкого, что с козаками будет долгая и трудная „голландская война".

Но о вере, коньке наших историков, никто ни слова!

Чтб касается Татар, то козаки, не смотря на соглашения с ними со времен

Косинекого, не все одобряли договор с ханомъ} как это было и в то время, когда Самуил

Зборовский принял название ханского сына. Сохранилась речь одного козака,

записанная кем-то из Поляков помалорусски раньше прибытия татарской помощи:

„Пане отамане и пандве молодци!" (говорил козацкий оратор), „вильно вам волю

гетьманську и свою чинити, та не знйю, чи буде BOHУ гаразд, щоб нам погйнцив за

опекунив соби брати. Дасть Бог, нкше вийсько мбже й самб те справити, що мы хбчемо

через тих пог&нцив од Ляхив оборонитись и в короля, пана нашего, кривды нйшои

доходити".

156

.

Слушатели закричали на это: „Гаразд! Бог ме*), гараздъ* I Но вместе с татарскою

помощию пришел к Хмельницкому и террор, а террором уже и Царь Наливай завещал

ему подавлять козацкое разномыслие.

Долго скрывал Хмельницкий свои силы и свои намерения (в этом он превзошел

всех своих предшественников). Наконец какой-то козак-чатовник принес панам

известие, что бунтовщик вышел из урочища Микитин Рог (в котором стоял кошем и

Павлюк), и идет берегом Днепра, чтобы стать в куте, образуемом Двепром и рекой

Т’ясмином (подобие тех вил на Суме, в которых с таким успехом оборонялся Гуня). Так

как верный козак не мог добыть более обстоятельных сведений, то было решено

послать в Дикия Поля сильный отряд, который бы отыскал неприятеля и привез от него

к гетманам пленников. Только от них можно было выведать, сколько у Хмельницкого

войска и каковы его намерения.

Отряд был снаряжен в таком составе, чтоб он мог не только открыть, но в случае

удачи, даже истребить неприятеля. Он заключал в себе 1.200 отборных воинов с 12

пушками и множеством походных возов, которые, вместе с артиллерией, представляли

подвижной замок, способный выдержать атаку многочисленной толпы азиятцев, как

этому был не один пример со времен славного и набожного предводителя подольской

шляхты, Мелецкого. Еслиб этому отряду не удалось разогнать християно-

магометанской орды, то, отступая в порядке и раздражая степных наездников

рыцарскими горцами, он должен был привести неприятеля в такое место, где главное

войско воспользуется своим превосходством в стратегии и тактике. Так было

поступлено с павлюковцами под Кутейками. Так, очевидно, вознамерился Потоцкий

поступить и с хмельничанами.

Предводителем посылаемого в печенежскую степь отряда был назначен сын

коронного великого гетмана, Степан Потоцкий, под руководством опытного и ученого

ротмистра Шемберка, состоявшего в должности козацкого коммиссара. Множество

знатных „нанятъ* вызвалось разделить с молодым Потоцким опасности, труды и лавры

стопного похода. Под знаменем дома Потоцких собрался цвет нольскорусского

рыцарства. Лучшие кони, лучшие снаряды, луч-

*) Бог ме—сокращение слов: „Бог мене вбий.*

157

шие польские и русские боевые люди ручались главнокомандующему за успех

предприятия.

Но предприятие было всё-таки рискованное. Силы завзятого бунтовщика были

неведомы, а между тем из -за Днепра пришло известие, что десятки тысяч голодных

Крымцев „висятъ" над Ворсклом и у Кременчуга. Страшно было старому гетману

отпускать сына в таинственную, степь, с которою козак и его конь, по выражению

молодого, слишком рано угасшего польского поэта, составляли одну дикую душу:

I przez puste bezdroїa krуl pustyni rusza,

A step, koс, kozak, ciemnoњж—jedna dzika dusza. *)

Призвал он к себе лучших представителей реестрового козачества и, забывая, что