Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

повиновении нам. Мы готовы поступить по этому постановлению, и все, кто будет в

реестре, пускай себе на здоровье будут козаками, а мы пускай живем в своих домах.

Ужей сами подданные наши готовятся к нам (g-апщ se do nas), и только те, которые

желают козаковать, все портяи... Благоволите же выслать свои универсалы, чтобы все

те, которые хотят принадлежать к войску, подали каждому из нас в его имении реестр,

за подписью сотника или атамана, и мы не будем к таким иметь никакого дела, пока вы

кончите свою ревизию. Кто войдет в воисковый реестр, тот пускай идет себе со всем

своим имуществом, кто же не войдет и захочет остаться с паном, пускай здоров

остается. Каждый пан в своей маетности не только не будет препятствовать этой

ревизии, напротив, будет помогать ей: если хочет иметь больше подданных, то будет с

ними сноситься, и милостию своею привлечет их к себе. А кто непременно хочет быть

козаком, тот обратится к вам, и это облегчит вам составление реестра. Но когда нам,

глядя на наши маетности по заключении мира, нельзя въехать в них,—что ж это за мир

и за согласие? Это только большая досада... Наступает зима: каждый обогрелся бы на

своем пепелище. Да и самая действительность мира не может иметь большего

ручательства, как пребывание каждого в своем доме. Уверяю вашу милость, что дом

каждому мил: после двухлетней драки, каждый научился держать себя скромно и

привлекать к себе подданных... Что касается имений в черте пребывания Козаков, то

допустите только наших старост и подстароетиев поселиться на своих местах. Они

будут ждать составления реестра. Кого вы впишете в реестр, тот будет козаком, а кто не

будет вписан, тот останется при замке и пане. Так от веков бывало: почему же не может

быть и теперь? Ради Бога (сообразите, что) один слуга, который будет подстаростием в

королевщине, или старостою в дедичстве (albo ѵѵ dziedziclwie Starosla), ничему не

помешает, а доходы уже начнутся, и будет видно, что мы наслаждаемся миром, и

согласием. Но когда я—воевода киевский, а королевский замок и в мирное время

пустеет постарому и пет в нем моего подвоєно дия, и не будет мпе никакой власти и

дохода,—что ж это за мир такой?... Я бы советовал реестровать сперва там, где сама

природа создала Козаков (gdzie sama natura kozakow iniee diciala), а из отдаленнейших

волостей дополнять... Хотел бы я видеться с вашмостью паном и, переговорив обо

всем, поспешить на сейм т. ии.

10

74

.

для окончательного служению миру и согласию... Для того я медлю здесь, у ворот

Киевской Земли, чтобы вы пустили братью нашу в их дома, и я, поблагословив им, ехал

в Киев и другие подначальные мне замки: это будет пакт и первый знак мира.

Кисель уверял Хмельницкого, что слухи о приближении войска вымышлены, и

просил его не верить слухам. Но Хмельницкий думал по-своему.

Недели через три, писал к нему король, называя его благородным и верномилым

(urodzony i wiernie nam miiy), требовал, чтоб он охранял общее спокойствие от

своевольных куп, и указывал, что козаки все еще остаются в Любече, Лоеве, Стародубе

и других городах Великого Княжества Литовского.

Хмельницкий отвечал ему, от 23 ноября, что войсковая ревизия производится с

великою поспешностью, обещал прислать послов на сейм с верноподданническим

повержением Козаков к ногам королевского маестата и уведомлял, что Крымский хан,

по давнишнему обычаю брать дань в Черкасах (то есть в земле Черкас, Черкесов),

прислал козакам наказ (przyslal do nas, abysmy), по вечной дружбе, которую они

(Татары) взаимно завзяли (zawzili), дать ему две или три тысячи войска для взыскания

дани (kazni), как это выговорено и при договоре с королем. „А Татары" (писал он)

„всегда готовы служить вашей королевской милости против каждого неприятеля".

Положение колонизаторов пустынной Малороссии было беспримерно горестное.

Дикая страна, в которой венецианский путешественник XV века, Коптарини, не

находил почлега между Луцком, Житомиром и Белогородкою, эта Rossia bassa, в

которой Киев стоял за чертою населенных мест (chi e fuori della detta Rossia), в которой

видал он только пьянство, слыхал только про лесных бродяг,—эта панорама

бесприютных и голодных трущоб трудами и подвигами их прадедов, дедов и отцов

была превращена в страну, цветущую земледелием, скотоводством, промыслами,

торговлею,—и созданное смелою, энергическою колонизациею предков многолюдство

лишило потомков тех прав, которые были утверждены веками, правительствами,

народами,—лишило для того, чтобы „землю, текущую молоком и медомъ", превратить

в такую бесприютную и голодную пустыню, какою Контарини видел ее с ужасом 175

лет назад...

.

75

Ach! czyjez serce, czyje w zalu si§ nie nurzy? *).

невольно повторяет потомок завзятых и беспутных Козаков стих потомка не менее

завзятой и по-своему беспутной шляхты, когда широкая земля, напоенная кровью тех и

других, отвечает на его вопросы таким же широким молчанием.

Во na rozleglych polach rozlegle milczenie.

Tylko wiatr szimii, smutnie ugmajc klosy;

Tylko z mogii westehnienie i tych jgk z pod fpawy,

Со spig, ua zwigdlych wicncach swojej sfcarej slawy **).

Наших полонизованных Русичей мы поминаем польскими стихами. Русских стихов

не заслужили эти жертвы римской политики: они предпочли чуждый элемент элементу

родному, и судьба жестоко покарала их за отступничество вместе с теми, для кого они

сделались отступниками.

Православный предводитель полонизации, не умевший даже повторить

малорусской фразы ***), Адам Киеель, изобразил их несчастное положите в письме к

Оссолинекому яркими красками:

„ПЯТЬ недель мииовало уже, как посылал я к Хмельницкому, и до сих пор не имею

никакого ответа; а при этой его кунктации, всегда для меня подозрительной, чернь

остается в кунах и не пускает панов по домам. В Брацлаве убито несколько десятков, в

Вышеве—десятка полтора. Меды, чинши, паствы, аренды с Киева и отовсюду берут па

Хмельницкого; наконец, поташи, где еще были, распроданы... Получил я известие, что

большая часть Орды осталась у него, и кочует здесь при нем. На мои вопросы: для

чего? отвечают мне, что все это делают наши, которые уже и зимою грозят им войною;

при этом охуждают пакты и чего толь ко не говорят! А Хмельницкий все это знает и

слышит. Шляхта же (nobilitas) доходит здесь до последнего отчаяния: негде и нечем

жить. Хотели было ехать по своим домам, хоть бы нас,

*) Ах, чье же, чье сердце не погрузится в печаль!

**) Ибо на широких полях широкое молчание. Только ветер шумитъ» наклоняя

печально колосья; только вздохи из могил и стон из-под травы тех, что спят на увядших

венках своей старой славы.

***) „Были у меня киевские мещане" (разсказывает он); „вместо раты, принесли