Коллектив авторов - Польша и Россия в первой трети XIX века

Между тем постановление Сеймового суда не получило официального оглашения. Вопреки закону запрет на публикацию наложил великий князь Константин, взбешенный оправдательным приговором, вынесенным сенаторами. В письме Николаю I он назвал Сенат «нелепым и слабоумным» и утверждал, что якобы его решение не поддерживает большинство населения Королевства. Царь также был разгневан: по его распоряжению министр – государственный секретарь издал декрет, где выражалось удивление «несоответствием между рапортом следственного комитета и приговором Сеймового суда Королевства». Указывалось, что суд неправильно понял цель своего созыва и характер действий: он занялся «напрасными поисками такого рода доводов, каких почти невозможно получить в делах о политических преступлениях и которые ничего не дают для убеждения судьи по существу», а потому вынесенный приговор оказался не соответствующим достоинству суда. В декрете был сформулирован один из основных принципов, обязательных для польской юстиции: «Каждое, пусть даже отдаленное, намерение отделить Королевство от Российской империи и изменить обозначение конституционного отношения между этими двумя частями государства Его Императорско-Королевского Величества, ежели оно обнаружено у подданных Государя, тем самым нарушает его непреложные права». Подчеркивалось, что всякое действие, противоречащее этому принципу, не может быть терпимо и должно получить соответствующее наказание. Поскольку члены Сеймового суда, составлявшие его большинство, нарушили это правило, царь объявлял им о «справедливом порицании» и роспуске судебной коллегии. Некоторое время после процесса судей задерживали в Варшаве, а нескольких подсудимых тайно вывезли из столицы. Приговор суда опубликовали лишь спустя полгода, после того как А. Чарторыский, используя свои связи с заграницей, инспирировал появление в парижской печати публикаций на эту тему 120.

Императора раздражало давление со стороны Запада, но еще больше тревожило патриотическое оживление в Королевстве Польском, вызванное итогами судебного процесса. Еще в 1827 г. он писал брату Константину о своей озабоченности все более усиливавшимся «политическим духом» Литовского корпуса, о том, что в Литве, которая всегда будет принадлежать России, необходимо уничтожить все, что составляет польскую специфику, по примеру Австрии и Пруссии, уже «освоивших» свои «польские куски» так, что «куска Польши» там не осталось. Он указывал на опасность поощрения иллюзий литовских поляков, «в глазах которых особые цвета [мундиров. – С. Ф.\ приобретают особенное значение, побуждающее их совершенно безосновательно надеяться, что они вернутся в границы Королевства Польского, отделившись от Империи. Поэтому, – подчеркивал он, – обязанность моя как честного человека по мере возможности пригасить эти пустые надежды». Но искоренить эти надежды, заставить поляков забыть свою историю и великих предков было нереальной задачей. Патриотическая традиция в эти годы находила выражение в ношении национальной одежды и пении польских песен, праздновании славных исторических дат, увековечении национальной памяти. Жители Королевства гордились знаменитыми земляками – деятелями науки и культуры. Так, в 1826 г. варшавские студенты участвовали в массовой манифестации, сопровождавшей похороны С. Сташица, а при открытии в Варшаве в 1830 г. памятника М. Копернику молодежь по инициативе студента Венжика рвала на память покрывало, подобно тому как это происходило на похоронах Белиньского. В Радоме чиновники пили за здоровье «поляков, находившихся за границей, прославившихся польской литературой, наипаче же за здоровье Ходзьки». Большое значение имело собирание и распространение польских книг, стихов, песен, речей, подобно тому как это делал упомянутый выше Войцеховский. Патриотическая литература проникала в Королевство Польское из-за границы, в частности из Парижа, где жил Л.Ходзько. В июне 1830 г. сообщалось, что он вместе с М.Подчишиньским сочиняет «Патриотическую книгу» на французском языке, чтобы затем тайно переправить издание в Королевство. Обычно литература пересылалась с надежными людьми по определенным адресам. Шла она также через Галицию, книжные склады существовали и в прусской части Польши. Запрещенные издания хранились и в самом Королевстве: так, сын смотрителя масонской ложи в Плоцке варшавский студент Вильчиньский давал читать товарищам оставшиеся от отца масонские книги 121.

Таким образом, угроза со стороны масонства не исчезла. По агентурным данным, тайная масонская ложа действовала в Кракове в доме графа Юзефа Водзицкого, а между Королевством Польским и Галицией существовал постоянный контакт. Граф Тарновский сообщал о галицийском якобинском обществе, построенном по принципу десяток, называл имена его активных деятелей в Сондецком и Тарновском округах, которых подозревал в связях с Королевством. Примечательно, что связи, о которых доносила агентура, все равно, шла ли речь о Европе, польских землях или «кресах», были преимущественно связями с бывшими участниками революционных организаций, в том числе принадлежавших «к последнему обнаруженному заговору». При этом вновь звучала тема Калиша как «гнезда» политики и патриотизма, и вместе с тем возникали совершенно фантастические сюжеты: например, в доносе некоего пьяницы в декабре 1827 г. сообщалось о заговоре помещиков Плоцкого воеводства, подговоривших к бунту 60 тыс. человек, включая крестьян; заговор якобы распространялся на Августовское и Калишское воеводства вплоть до Великого княжества Познанского и имел поддержку заграничных деятелей. Зато другие сведения носили вполне правдоподобный характер. Так, сообщалось, что в 1826 г., уже после смерти Александра I, в его портрет стреляли патриоты, собравшиеся в имении В. Липского под Островом. В доносе Олтажевского в 1827 г. говорилось о «заядлом революционере» Абдоне Блешиньском и его брате Эразме, известном «дурным образом мыслей», который, «когда в винной лавке предложили тост за царя Николая I, бросил бокал под ноги, топтал его, говоря: „Если бы провозгласили его убийство, я бы и яду выпил“». Антимонархические настроения, особенно сильные в среде калишской оппозиции, проявились и в армии, найдя, в частности, выражение в распространении оскорбительных для царствующей фамилии изданий: например, стихи в подобном духе были найдены у юнкера Жабы. В помещичьей среде также осуждали русский царизм, возлагая на него вину за «разбойничью политику, разделившую Польшу». Обвинения находили и конкретного адресата: так, распространялись экземпляры тайно напечатанного в Вильно «неблагопристойного описания жизни» Екатерины II 122.