Георгий Березко - Ночь полководца

- Да и нам не сладко, - сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое, частое дыхание солдата. - Поглядите, товарищ комиссар... - кивнул он на противоположную стенку окопа.

Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший желтый месяц... Быстрые струйки воды вились по насыпи: набухали, поблескивая, бесчисленные капли.

- У вас большая семья? - спросил комиссар.

- Небольшая, - неохотно ответил Кулагин.

- Кто же именно?

- Сыновья у меня... Двое...

- Вот и выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей... - сказал Лукин.

- Понятно... Нам уже объясняли, - сумрачно проговорил Кулагин.

"Почему он злится?" - огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к Другу.

- Из дома часто пишут? - спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина.

- Пишут... Как же, пишут... - В темноте белели круглые глаза солдата. Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут?

- То есть как не выдадут? - не понял Лукин.

- Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался... Может, в плен попал.

- В полку дознаются... - сказал Двоеглазов.

Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик, несколько правее, чем раньше:

- Ива-ан, сдавайся... У нас водка есть...

- Живой еще! - с сожалением проговорил Двоеглазов.

Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевающийся над стрелками:

- Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим.

- Рядом ходит, а не ухватишь! - с жестокой тоской сказал Кулагин.

Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире солдат не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки.

- Достать провокатора трудно... Наугад бьем, - согласился Двоеглазов.

- Достанем... Мы же его и достанем, - произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу.

Подождав немного, Кулагин пробормотал:

- Посмотрю, как ты его достанешь.

И точно в подтверждение прозвучало из темноты:

- Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и!

Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева... А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый лимонный рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю.

Вернувшись к себе после обхода позиции, Лукин созвал коммунистов. Их вместе с ним собралось всего шесть человек. Комиссар заканчивал уже недлинную речь, когда Николай, посланный с поручением, спустился по скользким ступенькам в блиндаж.

- ...Я не знаю, когда нас сменят... - услышал он мягкий, профессорски округлый голос старшего политрука. - Может быть, это произойдет сегодня же ночью. Может быть, завтра... Я знаю лишь, что мы должны продержаться...

В блиндаже горел единственный электрический фонарик. Он лежал на столе, и несильный свет его был вертикально устремлен вверх. Вокруг прямого синеватого луча толпились невидимые люди. Лишь иногда поблескивало стеклышко в очках Лукина да видны были чьи-то пухлые руки с подсохшей на ногтях землей.

- Нам особенно трудно потому, - продолжал комиссар, - что многие наши люди впервые участвуют в бою... Не обтерпелись еще, не обстрелялись... И мне кажется, что на нас, - он помолчал и поправился, - только на нас лежит ответственность за их поведение под огнем... Но когда и где коммунисты уклонялись от ответственности?

Лукин проговорил это не только для других, но также самому себе. И оттого, что слова, которыми он мысленно себя подбадривал, были произнесены вслух, их убедительность удвоилась для него.

- Когда мы боялись ответственности? - повторил комиссар.

Что-то перехватило дыхание Николая; странная, легкая дрожь возникла в нем, и он слабо ахнул от восхищения.

- ...Как видите, я не сказал вам ничего особенно нового, - закончил Лукин. - Пока подкрепление не пришло, мы должны надеяться только на себя и на то, что мы - коммунисты... Пусть в самую тяжелую минуту каждый из нас вспомнит одно слово: партия. С нею мы непобедимы.

Он умолк и кашлянул.

- Кто хочет взять слово? - спросил он изменившимся, тихим голосом.

Бойцы задвигались, но молчали. Человек с отечными руками потрогал пальцами тыльную сторону своей левой кисти, и на ней остались вмятины.

- Я не вижу вас... - проговорил комиссар. - Кто просит слова? Ты, Петровский?

- Все ясно, товарищ старший политрук, - спокойно ответил боец с пухлыми руками.

- В третьем взводе одному мне трудно, - произнес кто-то в темноте. - Не хватает меня на всех... Ну, ничего... Хорошо бы еще гранат нам подкинуть... Поизрасходовались мы.

- Дадим гранат, - пообещал комиссар.

Поодиночке, протискиваясь в узкую дверь, люди разошлись. Лукин погасил фонарик и тоже вышел из блиндажа; следом поспешил Уланов.

Окоп был залит бенгальским, холодным светом ракет. Немцы сериями посылали их в небо, и они повисали там, как гигантские лампы. Отчетливо, до деталей, видны были теперь белые березовые стволы, подпиравшие стенки, мокрая глина бруствера, помертвевшие лица людей, копошившихся у бойниц... Крохотная шляпка гвоздя, на котором висел чей-то противогаз, горела, не сгорая.

Николай осматривался с таким чувством, будто каждую минуту ждал чего-то еще, столь же поразительного. Но дело было не только в обстановке, меняющейся подобно декорациям. Люди в этой баснословной ночи жили, казалось, непостижимой жизнью: будничные, привычные связи между ними рвались, и на смену Приходили новые, более прямые, нерасторжимые... После того, что Николай услышал в блиндаже, он чувствовал себя освободившимся от всех своих забот, кроме самых бескорыстных. Он не знал, что именно должно было еще случиться, но испытывал полную уверенность в том, что и дальше все будет так же хорошо... Когда немцы начали обстрел, он не только не испугался, но ощутил новый горячий интерес к происходившему.

Противник боялся, видимо, накрыть свое расположение: мины ложились преимущественно позади окопа. Там то и дело поднимались сверкающие всплески, похожие на деревья. Они вырастали мгновенно и с шумом осыпались, обдавая брызгами бруствер. Коротко свистели над головами осколки и шмякались о землю... Лукин сидел на выступе у входа в блиндаж, и Николай присел рядом. Комиссар снял очки, оберегая единственное уцелевшее стеклышко, но тем и ограничились его заботы о себе. Иногда он доставал из кармана сухарные крошки и ссыпал их в рот. Это тоже казалось Николаю удивительным - сидеть, как на завалинке, невозмутимо глядя на шумящий вокруг смертный сад. И юноша с трудом удерживался от желания положить руку на плечо старшего политрука, который так ему нравился.