Георгий Березко - Ночь полководца

- Братцы... Да что же это?.. Да какой он? - услышали все вдруг сдавленный, как будто выходивший откуда-то из глубины голос ослепшего красноармейца.

- Бугай он, - сказал сержант.

- Бугай? - промычал раненый.

- Ростом повыше тебя на голову... Плечи тоже ничего - сажень без малого... - Неторопливо, стараясь быть точным, сержант продолжал описание: - Морда круглая, сытая...

Рябышев покорно слушал; он вспотел, но от испуга не вытирал лица.

- Руки - что кувалды... За-зря только болтаются, - дополнил сержант.

Слепой красноармеец неуверенно ступил вперед и остановился, боясь оторваться от сестры.

- Братцы! - с трудом произнес он, и это прозвучало как "ац". - Что ж это делается?

- Как я по первому разу... - умоляя, пролепетал Рябышев.

- Кровью и слезами земля умывается, - заговорил Никитин, - боец глаза отдает, бабы плачут, детишки - и те игрушкой не балуются, а ты топчешься тут перед нами - рожа гладкая, силы на двоих, только душа копеечная.

- Как я по первому разу! - громко, с жалобой повторил молодой солдат.

- Обожди, - перебил его Никитин, - не об чем тебе говорить... - Сидя на полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. - За свою жизнь боишься, а чужой тебе не жалко... Постарайтесь, мол, ребята, прогоните разбойника, а как протомите - и я наперед выйду.

- Не его, знать, дело - попово, да и попа не его - чужого, - сказал пожилой боец, поддерживавший перевязанную руку.

- Братцы, что ж такое?! - волнуясь и оттого еще невнятнее спросил слепой. Он все порывался идти, но страх остаться без поводыря удерживал его на месте.

Рябышев с ужасом смотрел теперь на запрокинутую марлевую голову раненого, но и озираясь по сторонам, он не чувствовал себя лучше. Отовсюду были обращены на него темные, почти черные лица. Они казались странно похожими, потому что ни на одном он не видел снисхождения.

- За спины наши хоронишься, а как прижмут нас где - первый бежишь... Сам говорил сейчас - бойцы на смерть стоять остались... А ну, давай на оборону! - повысил Никитин густой, гулкий голос.

- Да разве я не понимаю? - промямлил Рябышев.

- Давай на оборону! - закричал Никитин.

- Постой, я его оглажу, - спокойно сказал сержант и поднялся, оставив на полу шинель.

- Неспособно вам одной рукой... - заметил пожилой красноармеец.

- А ты другой помогай... - сержант сощурился, словно примериваясь.

- Уходите, - испуганно сказала Рябышеву Клава. - Уходите сейчас же.

- Погодите, я сама... - тоненько пропела Маша.

Она пошарила у себя на поясе, не сводя с Рябышева остановившегося взгляда, потом быстро отвернула халат. В пальцах ее блеснул маленький светлый револьвер. Но в ту же секунду Голикова всем телом прижалась к подруге и обхватила ее.

- Оставь, - негромко сказала Маша.

- Ох, она его шлепнет! - закричала девушка.

Уланов кинулся было к Маше, потом повернул, уцепился за рукав Рябышева и потащил солдата к выходу.

- Оставь, - услышал он еще раз за спиной удивительный голос Маши.

Во дворе, у ворот, Рябышев остановился и, оглянувшись, убежденно проговорил:

- Убила бы... Ей-богу, убила бы...

Падал мокрый снег, большие хлопья густо сыпались на темном фоне каменного фасада школы. Небо, земля, дома, люди, лошади, скучившиеся у крыльца, казались обесцвеченными, как на огромной серой фотографии.

- Еще как убила бы! - радостно сказал Николай.

До последнего часа его все еще беспокоила мысль о том, что донесение Горбунова, порученное ему, опоздало. И он испытывал огромное облегчение оттого, что действительно оказался неповинным в ранении комбата и в неудаче атаки.

"Значит, не я, а он!" - думал Николай, с безжалостным любопытством рассматривая Рябышева.

- Ну, а теперь давай на оборону! Давай, давай! - поторопил он товарища.

Обоз, с которым тот прибыл, уходил обратно лишь через несколько часов, и Уланов пошел отыскивать другую возможность уехать. Найти ее было нетрудно: из деревни то и дело отправлялись к переднему краю порожние повозки. Николай вытащил из плетня палку и, опираясь на нее, шагал, не разбирая дороги, шлепая по лужам.

"Какая я скотина, какая скотина!" - мысленно бранился он, нисколько не сокрушаясь, однако, по этому поводу, а, напротив, чувствуя удовольствие. Он снова, таким образом, обретал веру в людей, с которыми, к своей невыгоде, себя сравнивал... Николай собирался уехать вместе с Рябышевым, это разумелось теперь как бы само собой. И, представляя себе бойцов своей роты, одиноко сражавшихся на полузатопленном клочке земли, он искренне спешил. Ибо не желание удивить других своим поступком, а потребность стоять вровень с другими толкала его теперь.

"С палочкой как-нибудь доберусь, - говорил себе Николай, - а стреляют все равно лежа..."

Через полчаса Уланов и Рябышев сидели в телеге на слежавшейся, мокрой соломе. Ездовой согласился за пачку махорки подвезти обоих.

- Понимаешь теперь, Ваня, - говорил Николай, - в чем твоя ошибка?..

- Ага, - отвечал тот послушно.

Снег медленно опускался между лицами бойцов, мешая им видеть друг друга.

- Это совершенно неважно - твои переживания, твои огорчения, когда родина в смертельной опасности... - Николай убеждал товарища в том именно, что сейчас лишь с повелительной ясностью открылось ему самому. - Ты на других посмотри.

- Разве я не вижу, - удрученно согласился Рябышев.

- Это ведь Отечественная война, - продолжал Николай, адресуя собеседнику то, что так волновало сейчас его собственную устыдившуюся душу. - Понимаешь, Ваня?

- Ну да, - подтвердил Рябышев.

Из ряби летящих хлопьев возникли двое верховых. Они мчались галопом, нагоняя телегу. Первый, на рыжеватом коне, сидел в седле прямо, отвернув немного лицо от бьющего навстречу снега. Второй низко пригибался к луке. Всадники быстро пронеслись мимо; темный плащ офицера, скакавшего первым, почти горизонтально распластался в воздухе.

- Богданов, - сказал возница и придержал коня, глядя вслед полковнику, - по посадке видать...

Состояние, в котором находился командующий, отличалось прежде всего полной сосредоточенностью. Рябинин не замечал теперь ничего, что не имело касательства к главному предмету его деятельности. Комната, в которой он лежал, телефоны, попискивавшие возле койки, люди, появлявшиеся и исчезавшие по получении приказа, отпечатывались в его сознании лишь в пределах их деловой необходимости". А собственная рана, обрекшая генерала на неподвижность, поместилась где-то в одном ряду с другими условиями боевой обстановки, в которых надо было сражаться. Сосредоточенность Рябинина являлась, по существу, высшим выражением его энергии, возраставшей в трудных обстоятельствах, подобно тому как пар под давлением увеличивается в силе. Наружно генерал казался очень спокойным, но это было не так, потому что абсолютная поглощенность чем-либо только внешне похожа на покой. Впрочем, он и не волновался в обычном смысле, - ибо люди нервничают только в тех случаях, когда сомневаются в правильности своего поведения. Как бы тяжела ни была ситуация сама по себе, их тревога в большей степени проистекает из неуверенности либо из предположения допущенной ранее ошибки. Вот почему в опасных положениях люди так часто раскаиваются... Но Рябинин не колебался, действуя каждую минуту так, как подсказывало отчетливое, обострившееся понимание происходившего.