Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Но наиболее важной мне показалась мысль, высказанная Аллой Демидовой, — о «трагических, разрушительных последствиях черствости и озлобленности, которые деформируют души… Если бы у всех участников «семейной драмы» хватило благожелательности и добра, может быть, драмы и не было бы вовсе…».

Мне кажется, Алла Демидова «ухватила» самую суть проблемы. Ведь даже аскетическая непримиримость ревнителей «нравственного идеала», не допускающих ни малейшего отклонения от прокрустова ложа умозрительной схемы, — тоже признак недоброты, когда воинственно и нарочито отвергается все, что в эту схему не лезет, когда нет ни желания, ни умения постигнуть противоречивость и сложность человеческих поступков, великое разнообразие мотивов, которые ими движут, извинить слабости, которые присущи даже носителям нравственных идеалов.

Недоброта жестка и бескомпромиссна, она требует от человека всегда и во всех случаях поступать только так, и никак иначе. Она не допускает и мысли, что не только любовь может привести двоих друг к другу, но и увлечение, нежность, доверие, одиночество. Потребность в ласке. Страх перед бегом времени, уносящим лучшие годы. Наконец, иллюзия любви, которая вполне искренне кажется подлинной. Одному, а то и обоим…

Драма отвергнутой любви — всегда драма. Отвергнутой и обманутой — драма вдвойне. Но мягкость и доброта, культура и интеллигентность избавляют ее от иссушающей злобы. Не дают обиде превратиться в орудие мести. Из-за того, что стало, перечеркнуть то, что было.

Они делают нас человечными. А только человечность достойна любви.

До конца рабочего дня оставалось еще два с половиной часа, но народный суд, куда я приехал читать архивное дело, оказался запертым на замок.

— Все пошли в Дом культуры, — сказал гревшийся на крылечке старик. — Выездная у них… Поспешите — успеете.

Так по чистой случайности я попал на этот процесс.

Что такое выездная сессия, знает, наверное, каждый. Это судебное заседание, которое проводится вне стен суда — в клубе или в общежитии, в красном уголке, а то и прямо в заводском цехе. Когда суд, стремясь широко распахнуть свои двери для публики, не ждет гостей, а сам отправляется к людям, которые иначе, возможно, никогда и не стали бы его аудиторией.

Любители сильных ощущений все реже и реже захаживают в нарсуд, где даже во время шумных процессов толпятся обычно лишь родственники и знакомые подсудимых. Тот, кто втридорога переплачивает за плохонький детектив и жадно набрасывается на газетную хронику происшествий, почему-то отнюдь не стремится получить информацию «в развернутом виде», да притом без посредников — из первых рук.

Дело тут не только в лености, в отсутствии свободного времени, недостатке афиш и утрате традиций. Судебный процесс — не уцененный товар, нуждающийся в броской рекламе. Это — наша боль, наша беда, о ней не кричат на всех перекрестках, чтобы зеваки сбежались на эффектное зрелище. И все же пустующий судебный зал — явление досадное. Ибо публичность советского правосудия — не в том лишь, что оно творится на глазах и под контролем присутствующих, но и в том еще, что аудитория подвергается здесь умелому и тонкому нравственному воздействию, что в ходе процесса формируется у слушателей сложнейший комплекс представлений и чувств, именуемый правосознанием.

И вот ради этого — чтобы воспитывать, побуждая каждого строго следовать велениям закона, демонстрируя неизбежное торжество справедливости, суд сам «идет к горе». Те, кто по своей воле ни за что не пошли бы в нарсуд, валом валят на сессию, проходящую в клубе.

Я пришел без опоздания, но зал уже был полон. Паренек лет четырнадцати с огорчением уступил мне место на подоконнике — другого, увы, не нашлось.

«Сюжет», который на этот раз суд представил вниманию публики, не изобиловал кошмарными деталями и неожиданными ходами. Сначала он показался мне даже заурядным донельзя, лишенным какой бы то ни было остроты. Но по тому, как зал реагировал на каждое слово, звучавшее со сцены, можно было понять, что для публичного «показа» дело выбрано не случайно.

Вот уже несколько месяцев город ждал этого дня. Шли письма в редакции местных газет, звонили районным руководителям, ходили на прием к прокурору — не родственники потерпевшей, а посторонние люди. Спрашивали: когда же? Подгоняли: скорей! Требовали: найдите наконец преступника и покарайте его! «Мы опасаемся ходить по улицам, пока преступник на свободе!» — написали горожане на имя прокурора. И хотя была в этом доля эмоционального преувеличения, их можно понять.

Ограбили Клаву Артеменко, продавщицу станционного буфета. Поздним вечером, возвращаясь с работы, она шла, как всегда, пустырем, чтобы сократить путь. На пустыре в эту пору совершенно безлюдно. И совершенно темно…

Обдав Клаву грязью, машина преградила ей путь. Какой-то мужчина — рослый, широкоплечий («может, водитель, а может, и пассажир, я не запомнила», — сказала Клава) — молча вырвал из ее рук сумку, отобрал брошку, часы. «Снимай серьги!» — угрожающе прошептал он — это были его единственные слова.

Потом он с трудом втиснулся в кабину, машина сразу дала газ и скрылась в темноте. Номер — нарочно, случайно ли — оказался заляпанным грязью, но Клава успела заметить главное: грабитель был на сером «Запорожце» («На сером», — повторила Клава суду, и я тут же подумал: ночью все кошки серы. Пословица лежала на поверхности, было бы странно, если бы я ее не вспомнил).

Милицейские мотоциклы примчались по Клавиному сигналу минут через сорок. При свете фар долго искали место происшествия. «Может быть, здесь, — сказала Клава, — а может, и здесь». Разница между двумя «здесь» равнялась чуть ли не ста метрам. Но и то правда: как ей было запомнить в темноте, напуганной и потрясенной, точное место? Вбить колышек, что ли?..

Следов было множество (машины ходили тут часто) — размазанных, наслоенных друг на друга, размытых дождем. Осмотрели огромную территорию — никаких признаков «Запорожца» не нашли. Ни следов борьбы (борьбы, как мы помним, и не было), ни следов мужской обуви. Может быть, плохо искали. Но, похоже, искали неплохо, и если не нашли, то не по своей вине.

Милиция сделала то, что в ее силах. Она взяла на контроль всех владельцев серых «Запорожцев» — не только в городе, но и в районе. Их друзей и знакомых. И тех, кто когда-то судился за кражи и грабежи. Кто был у милиции на подозрении, кого держала она под контролем — профилактики ради. Кто пытался сбыть часы, брошь или серьги. Кто вдруг стал широко тратить неизвестно откуда добытые деньги.