Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

«Понаблюдаем, — решил начальник уголовного розыска. — Мало ли что…» И верно: он не ошибся. Парня как-то заметили в обществе одного парикмахера, который был примечателен тем, что имел «Запорожец». Не серый, а светло-бежевый. Но — «Запорожец»…

Не без сожаления я опускаю подробности этого очень интересного розыска. Парикмахер, на которого пало подозрение в грабеже, оказался к нему непричастен. Зато парень, презентовавший подруге чужие часы, был полностью уличен. Иногда он промышлял «левой» работой: ремонтировал машины несведущих в технике владельцев. Подрабатывал и у парикмахера, который полностью ему доверял и не имел оснований усомниться в его честности. Парень брал машину на вечер, а то и на несколько дней. Остальное, я думаю, ясно. Скажу лишь, что этот парень был действительно рослым и широкоплечим! Это единственное, что делало его похожим на Соснина.

После того как истинный преступник был обнаружен, с легкостью нашлось объяснение и всем прежним «уликам». Впрочем, улик-то, если разобраться, кроме опознания, не было никаких. А опознание, как мы видим, нуждается в самом критическом, в самом придирчивом к себе отношении. Его, я думаю, можно класть на судейские весы, лишь если оно надежно подкреплено другими уликами и выдержало сложнейшее из испытаний — испытание сомнением.

Ну, а кроме опознания — что же, собственно, было? «Шальные» деньги, которые тратил Соснин? Их давала ему, как впоследствии оказалось, одна состоятельная особа, к которой он часто наведывался тайком от жены. Был у нее и в тот вечер, когда ограбили Клаву: вблизи дома этой особы Соснина и заметил свидетель, который не явился в суд.

Хотя Соснин благородно скрыл эту связь и даже, ради своего оправдания, не сослался на алиби, его безнравственное поведение симпатий, конечно, не вызывает. Но ведь и самый несимпатичный человек не может быть осужден за то, чего он не делал. Хотя бы в его «анамнезе» и была судимость. Боюсь, что именно она-то и была решающей гирькой на весах правосудия в том злосчастном процессе. Об этом прямо не говорилось. Но подразумевалось.

Процесс, на котором осудили настоящего грабителя, проходил не в Доме культуры. И о прекращении дела Соснина, о его освобождении не сообщали публично: аплодисментов по этому поводу не полагалось. Просто он вернулся к некогда плакавшей от его загулов жене. Она заплакала и на этот раз — от счастья, что он дома.

Ошибка исправлена, но где гарантия, что она не повторится? Не с Сосниным, так с другими. Стремление не «осложнять» процесс в угоду его «воспитательному эффекту», к сожалению, не такая уж редкость, когда дело слушается выездной сессией. А между тем, как указал пленум Верховного суда СССР, «никакое отступление от норм материального и процессуального права и упрощенчество при рассмотрении дел недопустимы и не могут быть оправданы соображениями так называемой целесообразности». И в самом деле, можно ли говорить о целесообразности поспешного, необоснованного или мнимообоснованного приговора, который если что-то и воспитывает, то лишь искаженное представление о правосудии.

В далеком теперь уже прошлом — лет сорок и больше назад — выездные сессии назывались показательными процессами. Со временем этот термин вышел из обихода, но смысл, который в него вкладывали, — остался. Выездная сессия по своей сути и ныне сохраняет черты показательного процесса, который призван убедить присутствующих в неотвратимости и суровости наказания за содеянное зло — воспитать устрашением, если пользоваться терминологией юристов: смотрите, дескать, наматывайте на ус!.. Поэтому трудно представить себе выездную сессию, окончившуюся мягким, а тем более — оправдательным приговором: если возможен такой приговор, суд едва ли пойдет «в люди».

Между тем оправдательный приговор, если, разумеется, он отвечает существу дела, в не меньшей степени способствовал бы правовому и нравственному воспитанию присутствующих. А может быть, даже и в большей.

Не слишком ли мы сужаем, не слишком ли упрощаем назначение выездных сессий, сводя их к пропаганде тезиса, кажущегося чрезмерно примитивным для людей, чей уровень правосознания неизмеримо вырос за последние годы? Тем более, если это сопряжено подчас с неоправданными издержками: ведь суд, как бы его ни обставлять, не может и не должен превращаться в воспитательное «мероприятие», где роли расписаны заранее и так же заранее известен конец. И где бы он ни проходил, суд решает не абстрактную воспитательную задачу, а конкретную судьбу живого человека.

Пусть же всегда выездная сессия будет трибуной, на которой торжествует гуманизм и справедливость нашего закона, беспристрастность, объективность и мудрость судей, облеченных народным доверием.

1971

Преподаватель областного училища искусств Василий Алексеевич Козюков явился к следователю и заявил, что его мучает совесть. Несколько месяцев назад он не устоял перед соблазном заполучить кое-какие блага, дал взятку одному бесчестному человеку, теперь же, после долгих раздумий, понял ошибку и, конечно, уверен, что взяточник будет примерно наказан.

Весело признавшись в своем падении, он пожелал немедленно разоблачить лихоимца, умело скрывающего свое подленькое нутро под личиной бескорыстного служителя муз.

Раскаявшиеся преступники приходят с повинной не так уж часто, поэтому визит учителя игры на баяне вызвал в прокуратуре маленькую сенсацию. Тем более что разоблаченным оказался известный в городе человек, директор училища Николай Константинович Зайцев, талантливый педагог, снискавший всеобщее уважение.

Когда смолкли возгласы удивления, взяткодателя попросили облечь свою исповедь в процессуальную форму, то есть, попросту говоря, изложить крик души на бумаге. И заодно подтвердить, что ему официальна сообщено, какая ответственность его ждет, если донос окажется ложным. Посетитель не смутился, дал подписку — «предупрежден» и в один присест накатал документ такого вот содержания:

Директор училища искусств т. Зайцев Н. К. последние годы стал злоупотреблять своим служебным положением… Чтобы создать нормальные условия жизни, директор длительное время мне намекал: «Не хочешь меня просить хорошо, чтобы устроить Свету в консерваторию». С квартирой обманывал дважды, все поздравлял нас с квартирой и сказал: «За зло добро», а я ему сказал — с меня причитается».

Если перевести эту абракадабру на человеческий язык, то «явка с повинной» выглядела бы примерно так: «Директор училища вымогал деньги, обещая дать за это квартиру и помочь дочери поступить в консерваторию; я дал ему взятку».