Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

…Итак, оговор разоблачен, клевета отвергнута, подозрения сняты, дело прекращено. Вот и прекрасно. Справедливость восторжествовала. Законность не попрана. Чего же еще?!

Прежде чем ответить на этот вопрос, мне захотелось узнать, насколько случай, описанный выше, является уникальным. Я решил навести справки и обратился в одну из районных прокуратур.

Вот свеженькие факты.

Инженер Б-ва, 29-ти лет, просила привлечь к уголовной ответственности инженера Р-кого, который пытался ее изнасиловать, но получил отпор. Проверка была недолгой. Без труда установили, что Б-ва и Р-кий несколько лет были близкими друзьями. От женитьбы Р-кий уклонился, время шло, появился жених реальный и перспективный — научный работник К. Незадолго до свадьбы научный работник застал невесту и ее бывшего друга в ситуации, которая отнюдь не свидетельствовала об их разрыве. Инженерша решила пожертвовать инженером, но обрести семейный очаг.

Жертва не состоялась. Когда обвинение стало рассыпаться и исход следствия уже был предрешен, «потерпевшая» написала прокурору:

«Прошу прекратить расследование по моему заявлению… Оно было написано в состоянии нервного возбуждения, вызванного ссорой с К., который советовал мне обратиться в милицию».

Как мило все кончилось — ко всеобщему удовольствию: Р-кий отделался легким испугом, К. благодушно махнул рукой на шалости юной подруги и отправился с нею в загс.

Но не нарушен ли закон? Ведь преступление свершилось — донос был сделан. Донос заведомо ложный, продиктованный низменной, эгоистичной целью. Донос, сопряженный с обвинением в отвратительном преступлении, за которое грозила кара до семи лет лишения свободы, — ровно столько же, кстати, сколько положено и доносчикам, клевещущим на свои жертвы.

Так почему же не торжествует законность? Как и Козюков, Б-ва письменно подтвердила, что об ответственности за лживое обвинение предупреждена. Расписка оказалась данью форме, не больше: за грозным предупреждением не наступило ни малейших последствий.

И бывшую ткачиху Поварову следствие тоже решило простить. Поварова обвинила руководство цеха в хищении и приписках. Три тысячи рублей украли якобы у государства начальник цеха и технолог, а оказалось, что ничего не украдено. Ничего! Думаете, Поварова об этом не знала? Добросовестно заблуждалась? Была уверена, что совершено преступление, и как человек кристально чистой души не могла молчать? Да нет же, и она просто-напросто мстила. За то, что ей не спускали ее разгильдяйство и лень, нарушения трудовой дисциплины, неумение и нежелание работать. За то, что ее уволили и не пожелали принять обратно.

В чем же все-таки дело? Почему лживый донос сплошь и рядом ничем доносчику не грозит? Почему с такой легкостью отваживаются прибегнуть к столь коварному способу расправы иные «герои»? Ведь знают же, что за это — тюрьма. А может быть, знают иное: что тюрьмы-то как раз и не будет? Почему Козюков и другие из той же компании не только не привлекались к ответственности, но даже вопрос об ответственности — какой бы то ни было — не ставился вовсе?

Прокурор, надзиравший за «делом» Зайцева, на мой вопрос ответил не сразу. Он подыскивал нужное слово.

— Это было нецелесообразно, — сказал наконец прокурор. — Нецелесообразно, — уверенно повторил он, и я понял, что слово показалось ему найденным точно.

Оно звучит весомо, это зыбкое слово, в нем непререкаемость и металл. Но какой все же смысл вложен в него, какой критерий? Для кого, спросим так, нецелесообразно? Уж не считает ли кто-нибудь ложный донос деянием не слишком опасным?

Ведь ясно, что преступление, за которое установлено наказание до семи лет лишения свободы, уже хотя бы по этому формальному признаку к числу не опасных для общества отнести невозможно. Нелишне, пожалуй, отметить и ту эволюцию, которую претерпело наше правосознание в этом вопросе: если кодекс, действовавший о 1926 по 1960 год, предусматривал за ложный донос максимум два года лишения свободы, то теперь «потолок» повышен более чем втрое! Так воплощены указания В. И. Ленина, который, ознакомившись с проектом декрета «о наказаниях за ложные доносы», предложил дополнить предусмотренные им санкции «мерой усиления». Усиления — именно так!

Но — старая истина: мало принять закон, надо, чтобы он исполнялся. Ведь закон бездействующий, мало действующий, стыдливо молчащий если и не становится мертвой буквой, то во всяком случае теряет свою реальную силу. Бездействие закона разрушает веру в неотвратимость наказания за совершенное преступление, подвергает коррозии правопорядок, вносит в него элементы субъективизма.

Хотя ложный донос причислен к преступлениям против правосудия, я думаю, его острие направлено прежде всего против личности. Не о том печется доносчик, чтобы вставить палки в колеса судебной колесницы, а о том, как бы побольней ударить по избранной им жертве. Большинство ложных доносов (62,9 %), свидетельствует журнал «Советская юстиция», совершались на почве мести (!), а 25,7 % — «из страха перед разоблачением собственного неправильного поведения». (Нет сомнения в том, что речь здесь идет о доносчицах типа Б-вой, стремящихся жестокой ценой купить непорочную репутацию.)

Добавим еще две красноречивых цифры, почерпнутые из того же исследования: 63,2 % ложных доносов (почти две трети!) содержат фальшивые обвинения в тяжких преступлениях, «то есть направлены, как пишет журнал, на применение к невиновным самого сурового наказания», причем «по 36,7% таких заявлений (свыше одной трети! — А. В. ) были возбуждены уголовные дела».

Тем более странным кажется вывод, к которому приходит автор этого любопытного труда С. Юдушкин:

«Государство не заинтересовано в чрезмерном применении мер уголовного наказания, не ставит перед собой задачи привлечения к ответственности всех обратившихся в органы юстиции с ложным заявлением…»

Вот уж, право, — начать за здравие, а кончить за упокой… Да как же это — «не заинтересовано»?! Если жертва заведомо ложно обвинена в тяжком преступлении, никаких иных мер наказания, кроме лишения свободы, притом на немалый срок, закон не предусмотрел. Не следует ли считать, что в прямом велении закона государственный интерес выражен лучше, точнее, бесспорнее, чем в произвольных и малоубедительных комментариях, подогнанных под практику, которая сама порой не в ладах с законом?

Я, конечно, не думаю, что суровое наказание только и гарантирует успешность борьбы с преступностью. Совсем наоборот, я думаю, — не только и не столько… Но почему «антисуровость» с поразительной последовательностью проявляет себя именно в отношении таких преступников, снисходительность к которым особо опасна? Скажу честно: ни малейшего сочувствия, ни малейшего сострадания к доносчикам, ни малейшего желания войти в и х положение у меня нет. В чье хотите положение можно войти — даже убийца, случается, действует, как говаривали когда-то, в беспамятстве, в исступлении, не ведая, что творит. А доносчик — тот всегда ведает. Точно рассчитаны его ходы, обдумана цель, заготовлены доказательства, и свидетели, разумеется, тут как тут. Сценарий обычно сколочен плохо, он трещит и рвется по швам, но ведь все-таки он сколочен. И, как мы видели, вовсе не сразу он рвется по швам…