Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Тем не менее, утверждает другой исследователь, судья М. Хабибулин, почти для 40 процентов лжедоносчиков (из тех, что были привлечены к уголовной ответственности) избраны меры наказания, которые ниже низшего предела, предусмотренного законом. А это, между прочим, допустимо лишь при и с к л ю ч и т е л ь н ы х обстоятельствах, специально установленных и мотивированно принятых во внимание судом. Как бы мы возмутились, если бы оказалось, что подобное снисхождение даровано почти половине хулиганов, насильников или воров… Но разве ложный донос — преступление менее опасное?

Нравственный климат нашего общества способствует повсеместному утверждению уважительного, заботливого отношения к человеку, честности, требовательности к себе и к другим, доверия, сочетающегося со строгой ответственностью, духа настоящего товарищества. В этой атмосфере, определяющей нашу жизнь, ложный донос выглядит поистине дико. Оттого-то так опасна снисходительность к любому проявлению этого зла, так важна непримиримая борьба с ним всеми средствами, которые предоставил закон.

Вернемся, однако, к истории, с которой начался этот очерк. Верно, дело прекращено, обвинения с директоре сняты. Но больше он уже не директор: склока, в которую его втянули, не прошла бесследно. Осталось пятнышко на репутации (как в известном анекдоте: то ли он украл, то ли у него украли, но что-то все-таки было…), остались раздоры, лихорадящие коллектив, осталась напряженность, мешающая воспитанию и учебе сотен юношей и девушек — будущих работников культурного фронта. И наверно, с сугубо деловой точки зрения освобождение директора от должности было мерой разумной.

Ну, а с точки зрения нравственной? Какой урок морали извлекли из такого финала участники и очевидцы этой печальной истории? Ученики — в том числе: ведь все прошло перед их глазами.

Оговорщик и его союзники по-прежнему в седлах: да, они не упрятали директора за решетку, но они лишили его «кресла» и довели до больничной койки.

Когда-то, мальчишкой, он был вывезен из блокадного Ленинграда — добрая уральская земля приютила его, выкормила, выходила, отогрела. Годы спустя, окончив Ленинградскую консерваторию и выбирая место для работы по распределению, он, не задумываясь, назвал Урал.

И город его детства снова душевно встретил молодого специалиста, помог проявить себя, вознаградил по заслугам его честный, нужный людям труд. Теперь, пострадав от навета, Зайцев не сетует, он стойко переносит то, что случилось, не ища виновных, но сурово взыскивая прежде всего с самого себя: где-то, выходит, и он оплошал, если судьба т а к к нему повернулась…

Его право — не искать виновных. Значит ли это, что не должны их искать те, кому искать положено, — по долгу службы хотя бы?

Но нет, по-прежнему лучезарно улыбается баянист Козюков, жаждет «правды» скрипач Матвеев, требуют «решительных мер» супруги Голяковы… Все как было… И даже хуже: клеветники победили, оклеветанный повержен, сотни людей, перед глазами которых прошла эта история, разуверились в том, что зло наказывается, как этого требуют нормы морали и нормы права.

Снова подтвердилась непреложная истина: отступление от закона всегда сопровождается и потерями нравственными. Никогда еще не было, чтобы было иначе.

1974

«Все как было… И даже хуже…» К этому не слишком оптимистичному выводу я пришел, узнав о судьбе оболганного Николая Зайцева и о том, как «по-прежнему в седлах» самодовольно сидели клеветники. Так оно и было: написать иначе — значило погрешить против истины.

Но теперь, когда, годы спустя, очерк с газетной страницы переместился в книгу, оставить его без постскриптума невозможно: ныне уже это не соответствует истине, ибо жизнь не стоит на месте и справедливость, хотя бы и позже, чем должно, всегда торжествует.

Общественные организации, Министерство культуры республики, органы прокуратуры не оставили без внимания те факты, о которых рассказано в очерке. Без внимания и, естественно, без последствий… Давно не «в седлах» клеветники, давно вернулся к любимой работе педагог Зайцев, и люди, которые было разуверились в торжестве справедливости, убедились в обратном: справедливость — не звонкое слово из назидательной лекции, а норма наших дней, закон, по которому мы живем и жить будем.

Это вовсе не очерк. Не статья. Не заметки. А отчет. В меру подробный, по необходимости краткий, почти протокольный отчет об одном дне. Пятнице, 13 апреля. «Черной пятнице», как сказали бы раньше. Именно тогда в поселке Челябинского кузнечно-прессового завода случилось несчастье. Точнее — вечером этого дня.

Но нам непременно надо вернуться к утру и последовать за нашим «героем», иначе мы вряд ли поймем то, что произошло ближе к ночи.

Итак, утром 13 апреля учащийся производственно-технического училища Владимир Слугин, которому через десять дней исполнялось 16 лет, решил, как обычно, в училище не идти, тем более что день начинался веселый, солнечный начинался день и это, понятно, нужно было отметить.

Одному отмечать не хотелось, но на улице, только он вышел, повстречался Брызгалов — не находка, конечно, и все-таки свой, на счету у него и кража, и драки. За решетку попасть не успел по юности лет, впрочем, это уже мой комментарий. Слугин о решетке не думал.

Слугин ничего не сказал, он вообще говорить не любил, схватил Брызгалова за шиворот, тот покорно остановился, а тут как раз показался Разинкин («несколько мелких краж» — записано на его карточке в детской комнате милиции), пристроился тоже, так они втроем и направились в город.

Зашли для начала в пельменную, отметили (девять кружек пива — всего ничего), шататься по городу расхотелось — толчея, машины, милиционеры опять же, — вернулись в поселок. Друзья отвалились, ушли спать, а Слугин купил четыре бутылки вина («Южное» называется), все четыре выпил сам. На ногах держался крепко, он вообще пьянел трудно. («По какому поводу вы пили?» — спросит его впоследствии прокурор. «От нечего делать», — ответит Слугин.)

До дому добрался под вечер, мать уже вернулась с работы. «Где, сынок, напился?» — ласково спросила она. В последние дни он изрядно ее колотил, нагнал страху и вот снова пришел пьяным, опять, чего доброго, руки распустит. Но он не распустил, ответил совсем добродушно: «Разве мало друзей?»

Включил проигрыватель, стал слушать пластинки. Было у него несколько любимых пластинок, особенно одна — «Песня индейца» Джона Лаудермилка, — ее он сразу поставил, потом еще раз, еще и еще, выстукивая ложками в такт по столу. Стучать — это вообще его хобби: в клубном оркестре он играл иногда на ударных, если не был, конечно, пьян.