Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Подчас такие жалобы отнюдь не лишены оснований. Подчас они поражают стремлением полностью переложить свою вину на других: на общество, на воспитателей, на «объективные обстоятельства» — на что угодно, лишь бы только снять вину с себя или хотя бы смягчить ее в глазах адресата.

«Объективные обстоятельства», быть может, и существуют — долг юристов, философов, литераторов исследовать их. Но человеку, осужденному за тяжкое преступление, негоже размахивать учебником криминологии, ему самое время поразмышлять о своей, а не о чьей-то вине.

Автор писем, которые вы сейчас прочтете, начал первое обращение словами очень простыми и вместе с тем берущими за душу: «Я виноват, очень виноват перед всеми честными людьми». Предрешая возможные сомнения и вопросы, он спешит добавить: «Истина найдена давным-давно, и она отражена в строках судебного приговора».

Что это — поза? Тактическая хитрость? Стремление заинтересовать, разжалобить?

Двадцать восемь писем Ивана лежат сейчас передо мной и только семь, да и то в отрывках, — перед вами. Но и эти семь достаточно красноречивы.

С удивительной обнаженностью раскрывают они драму одной молодой жизни. Крушение судьбы, в которой воистину некого винить, кроме самого себя.

Много лет назад, совсем еще юношей, он увлекся «романтикой» преступления и принял участие в грабеже: два молодца, Иван в том числе, под угрозой оружия отобрали у прохожего часы. Дорого, слишком дорого они ему обошлись. Правда, судили Ивана не за одно преступление, а за два: несколькими днями раньше он в общественном месте устроил пьяный дебош.

Вот как это случилось. Женщина, с которой Иван познакомился и за которой — неумело и робко — начал ухаживать, подверглась насмешкам за то лишь, что выбрала себе в друзья «сопляка»: Иван был моложе ее на несколько лет, а выглядел и совсем мальчишкой. Он вступился за свою даму: защита чести и достоинства обернулась злостным хулиганством.

Потом наступило прозрение. Вернее, оно наступало — очень медленно, мучительно и не просто. Не сразу, но все-таки пришел день, когда осужденный, пройдя новые испытания, переболевший отчаяньем, умудренный страданием, спокойно и трезво подверг беспощадному суду своей совести всю прожитую жизнь. Этот суд был безжалостней и строже, чем суд, вынесший ему приговор, и казнь тоже мучительней и жестче. Тем жестче и тем честнее, что совершалась не публично и не для извлечения каких-то личных выгод, а в бессонную ночь, наедине с собою.

Его воспитывали умные и добрые люди, — результат их труда налицо, да и сам Иван пишет о нем без ложного пафоса, отдавая должное тем, кто помог ему одуматься и прозреть.

Наряду с воспитанием было и самовоспитание — та невидимая постороннему взору работа над собой, которая ломает характер и заново, отметая все сорное, лепит душу. И самообразование: книги, множество книг, не развлечения ради, не для того, чтобы скоротать время, а чтобы на месте бездуховности создать свой — неоформившийся, сумбурный, противоречивый, но все-таки свой духовный мир.

Лишь потом, многие годы спустя, ушло письмо писателю — исповедь исстрадавшегося человека, которому стало невмочь держать взаперти свои мысли.

В его наблюдениях, говоря строго, нет никаких открытий. Человек холодный, прагматичного направления ума, может даже сказать, что автор писем изобрел детские санки. И верно, никакой проницательности не надо, чтобы понять, что воля лучше неволи, что за «высоким забором», опутанным колючей проволокой, дни текут медленнее и горше, чем на танцплощадке в парке культуры.

Но иронизировать над болью Ивана Д., пожалуй, не стоит. Вовсе того не желая, но в силу безотказно действующего принципа неотвратимости наказания за причиненное зло, этот человек поставил тяжкий «эксперимент» на самом себе. Он не только воочию постиг ужас расплаты, но и воспитал в себе праведный гнев к преступлению, презрение и ненависть ко всем тем, кто упорно не желает расставаться со своим грязным прошлым. И в этом смысле его открытие давно открытого многого стоит. Потому что с преступностью мы покончим лишь тогда, когда каждый — буквально каждый — дойдет до этого, как говорится, своим умом.

Мне не хочется больше комментировать письма, которые, как я уже сказал, достаточно красноречиво говорят сами за себя. Прочтите их. И не сетуйте на их наивность. На красивости. На стремление блеснуть кое-где начитанностью и хлестким словцом.

Вам предстоит сейчас трудное чтение. Не думаю, однако, чтобы вы о нем пожалели: в этих письмах — богатая пища для размышлений.

«Писем таких, как мое, вы, наверное, получаете много. В том числе и от нас, заключенных. Так что я не удивлюсь, если мое письмо непрочитанным попадет в мусорную корзину. И все же не написать его я не могу.

Читая ваши очерки и статьи, я решил написать именно вам в надежде, что вы поймете меня и посоветуете, как мне жить дальше. Написать откровенно, ничего не скрывая, даже если моя откровенность повредит мне.

…Девять лет я уже в заключении. Девять лет! Треть моей жизни. Страшно подумать… Вы ждете привычного: «осужден, мол, неправильно, несправедливо, помогите отыскать истину». Нет, истина найдена давным-давно, и она отражена в строках судебного приговора. Осужден я правильно. Я виноват, очень виноват перед всеми честными людьми. Беда лишь в том, что осознание своей вины, ужас от всего совершенного пришли ко мне слишком поздно — в тюремной камере, когда ничего, решительно ничего уже невозможно исправить. Разве что бить себя в грудь: ошибся я, виноват, раскаялся, простите, больше не буду…

Прозрение пришло поздно. Попав в колонию, столкнувшись с матерыми уголовниками, я ужаснулся: неужели долгие годы мне предстоит провести с ними? Неужели и я стану таким, как они: обозленным, жестоким, потерявшим человеческий облик? Отучусь от нормальной речи? Воспитаю в себе презрение к окружающему миру, цинизм, грубость?

Нет, твердо сказал я себе. Пусть я потерял право жить среди честных людей, но я не стал и не стану волком. Даже если мне придется погибнуть — волком не стану…

Отвергнут одними, не принят другими — понимаете ли вы, что это такое, понимаете ли вы, на что я обрек себя сознательно и бесповоротно? Мы все объединены здесь словом «преступник». Но привели-то нас сюда разные дороги, люди мы разные, и как бы ни пыталась волчья среда унифицировать нас, по-разному воспринимаем мы наказание. Я встретил здесь таких, которые освобождались по семь раз и в восьмой попадали сюда снова! В восьмой раз!.. Неужели есть такая сила, которая могла бы заставить и меня вернуться в этот мирок, отрезанный от чистого, светлого, вольного нашего мира?

Когда-то, юнцом, я слышал от таких вот неисправимых «романтиков» разговоры о том, что тюрьма, дескать, «мать родная». Слышал — и смеялся бездумно, не придавая никакого значения этому выражению, которое казалось мне только цитатой из каких-то старых книжек. Здесь я убедился, что это не только «цитата», что есть такие, которые живут (живут!) по этой «цитате», что она стала их компасом в жизни. И что они пытаются навязать свою мораль другим попавшим сюда — слабым, испуганным, трусливым, наконец, просто неспособным разобраться в том, что такое хорошо и что такое плохо.