Владимир Кудрявцев - Избранные труды [сборник]

Ошибочное признание угрозы стадией преступлений против личности приводит иногда на практике к неправильной квалификации. Простая, словесная угроза с целью изменения поведения человека в быту или на производстве, если она не подпадает под признаки ст. 73 1УК РСФСР, по законодательству РСФСР не наказывается. Это положение прочно усвоено практикой. Но бывает и так, что угрожающий для большей действенности угрозы сопровождает словесную угрозу демонстрацией оружия или приобретает оружие для подобной демонстрации. И тогда, нередко, судебные работники квалифицируют такую угрозу как приготовление к убийству. Так, например, некто К., желая принудить свою знакомую Ч. к замужеству с ним, приобрел для устрашения Ч. пистолет. Приобретение пистолета в данном случае было не стадией совершения убийства, а дополнительным элементом угрозы по адресу Ч. Поэтому следует полностью согласиться с решением Судебной коллегии по уголовным делам Московского городского суда, которая не усмотрела в действиях К. приготовления к убийству и исключила из приговора обвинение К. по ст. 19–136 УК [389].

В другом случае А., будучи в нетрезвом состоянии, поссорился со своим сослуживцем П., кричал на него, ругался и угрожал расправой. Видя бесполезность спора с пьяным, П. вышел из помещения кухни, где происходила ссора. Тогда А. выбежал во двор, схватил топор и с криком «убью» бросился снова в комнату, где находился П. Дверь комнаты успели закрыть. Постучав и покричав еще некоторое время, А. затем спокойно отправился во двор и положил топор на место.

Народный суд осудил А. за покушение на убийство по ст. 19– 136 п. «а» УК РСФСР. В этом случае, как и в деле К., угроза сопровождалась определенным действием – приисканием орудия преступления. Задача суда состояла в том, чтобы определить, было ли подыскано оружие для совершения убийства, либо для совершения иного преступления против личности, или же приискание оружия было осуществлено для того, чтобы придать большую действенность угрозе.

В зависимости от решения этого вопроса суд должен решить вопрос и о квалификации действий А. Суд допустил ошибку, полагая, будто бы А. схватил топор для того, чтобы совершить убийство. На самом деле и здесь, как и в первом приведенном нами примере, оружие было использовано для целей угрозы. Поэтому Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РСФСР, рассмотрев дело А., правильно признала, что действия А. нельзя считать приготовлением к убийству и квалифицировать по ст. 19–136 п. «а» УК РСФСР. Эти действия, как указала коллегия в своем определении, по существу являются хулиганством, поскольку они не содержат в себе признаков реального покушения на убийство или приготовления к нему [390].

Еще одним доказательством того, что угроза не является стадией преступления против личности, может служить и тот факт, что к угрозе, как и ко всякому другому оконченному преступлению, возможны приготовление и покушение. При угрозе возможно также соучастие.

По аналогичным соображениям нельзя считать контрреволюционную агитацию и пропаганду ни обнаружением умысла на совершение какого-то другого контрреволюционного преступления, ни стадией этого другого преступления. Субъект, который произносит речь или ведет дневник контрреволюционного содержания, подлежит уголовной ответственности потому, что он совершает определенное виновное, общественно опасное, прямо запрещенное законом под страхом наказания деяние. Для привлечения к уголовной ответственности и осуждения в этом случае не нужно вовсе доказывать, что такой субъект имеет умысел на совершение какого-то другого контрреволюционного преступления, кроме контрреволюционной агитации и пропаганды. Если же будет доказано, что произнесенная преступником речь контрреволюционного содержания имела целью подстрекнуть какое-либо лицо на совершение иного контрреволюционного преступления, то тогда произнесение такой речи должно быть квалифицировано не как контрреволюционная агитация и пропаганда, а как подстрекательство к измене Родине, террористическому акту или к другому контрреволюционному преступлению. Контрреволюционная агитация и пропаганда есть самостоятельное оконченное преступление, в самом себе заключающее основание его ответственности и ничем не отличающееся от всех прочих контрреволюционных преступлений.

Так же, как нельзя отождествлять обнаружение умысла с угрозой и с контрреволюционной агитацией и пропагандой, нельзя отождествлять обнаружение умысла со всяким иным оконченным преступлением.

Нельзя, в частности, отождествлять обнаружение умысла с оконченными воинскими преступлениями, как это делает проф. В. Д. Меньшагин, который пишет: «Своеобразное решение вопросов о стадиях развития преступления в советском военно-уголовном праве проявляется, в частности, в том, что такая ранняя стадия, как обнаружение умысла вовне, не требующая уголовно-правового вмешательства по общеуголовным преступлениям, представляет весьма значительную социальную опасность и в ряде случаев должна повлечь за собой уголовную ответственность». Обнаружением умысла на совершение воинского преступления проф. Меньшагин считает высказывания военнослужащим среди других военнослужащих намерения совершить какое-либо воинское преступление, например дезертирство. Такие действия проф. Меньшагина предлагает квалифицировать в отношении военнослужащих, являющихся должностными лицами, по ст. 19 17УК РСФСР, а в отношении рядовых – как дисциплинарный проступок [391].

Как видим, проф. Меньшагин рассматривает здесь обнаружение умысла на совершение воинского должностного преступления в качестве оконченного преступления.

В приведенном положении из работы проф. Меньшагина подняты фактически два самостоятельных вопроса: первый – об общественной опасности и наказуемости высказывания военнослужащим в среде других военнослужащих намерения со вершить воинское преступление, и второй – является ли подобное высказывание обнаружением умысла на совершение воинского преступления, которое надлежит наказывать как оконченное должностное воинское преступление.

Первый вопрос не касается темы нашего исследования. Конечно, указанные действия не безразличны для воинской дисциплины. Должны ли они наказываться в уголовном порядке, как предлагает проф. Меньшагин, или в дисциплинарном, как предлагает проф. Чхиквадзе [392], это – вопрос самостоятельный.

На второй вопрос необходимо ответить отрицательно. Тем более, что и сам проф. Меньшагин, предлагая квалифицировать обнаружение умысла на воинское преступление как оконченное должностное преступление , прямо признает таким образом, что высказывание военнослужащим в среде других военнослужащих намерения совершить какое-либо воинское преступление не является стадией этого воинского преступления, хотя бы и в форме обнаружения умысла. Потому проф. Меньшагин и предлагает квалифицировать подобные высказывания, например о намерении совершить дезертирство, не по ст. 19 и ст. 193 7, а по ст. 193 17УК РСФСР, как должностное воинское преступление. Тем самым проф. Меньшагин, по существу, признает, что опасность таких действий заключается не в том, что военнослужащий высказывает намерение совершить дезертирство, которое может и не последовать, а в разлагающем, деморализующем влиянии подобных высказываний на воинский коллектив. Опасность дезертирства, как известно, носит совершенно иной характер.