Григорий Диков - Стандарты справедливого правосудия [международные и национальные практики]

Впрочем, дело «Harutyunyan» было относительно простым и, наверное, исключительным, потому что в этом деле факт пытки был установлен приговором национального суда и в процессе против заявителя национальные суды впрямую ссылались на показания заявителя и свидетелей, полученные под пыткой. Трудно представить другое такое дело, в котором суды будут так беззастенчиво игнорировать не только Конвенцию, но и внутреннее законодательство и просто здравый смысл.

Большую сложность представляют дела, в которых факт применения пытки не был установлен на национальном уровне.

В деле «Gladyshev v. Russia» (постановление от 30 июля 2009 года) заявитель подозревался в убийстве милиционера. В день ареста у него оказались сломаны ребра — заявитель утверждал, что ребра ему сломали следователи при первом допросе, после которого он дал признательные показания. В суде он эти показания поменял, однако суд принял первоначальные показания и отверг те, что были даны на слушании, объяснив в своем приговоре, что условия, в которых проводился допрос, исключали возможность применения пытки к заявителю.

Подход Европейского суда в делах по статье 3 Конвенции, запрещающей пытки, заключается в том, что в случаях, когда подозреваемый был до ареста здоров, а после ареста получил травмы, власти должны представить Суду убедительное объяснение того, как эти травмы были получены (см., например, «Selmouni v. France», постановление от 28 июля 1999 года, § 87). Иначе Суд может прийти к выводу, что заявителя действительно пытали. Таким образом, Суд в подобных ситуациях перемещает бремя доказывания отсутствия факта пытки на правительство [274] В противоположность общему принципу affirmati non neganti incumbitprobatio, который предполагает, что лицо, ссылающееся на нарушение своих прав, в частности на нарушение процедуры расследования, должно доказать свои утверждения. Лицо, получившее увечье в обычных обстоятельствах, на улице например, должно будет доказать (предположим, для взыскания ущерба с причинителя вреда), при каких обстоятельствах этот вред был причинен, и убедительно продемонстрировать его противоправность. В случае увечий, полученных в местах лишения свободы, однако, от лица, утверждающего, что увечья причинены противоправно, не требуется доказывать эту противоправность по тому же высокому стандарту доказывания — достаточно продемонстрировать некоторые внешние обстоятельства (prima facie evidence), свидетельствующие о том, что заявитель рассказывает правду и на него действительно оказывалось физическое воздействие. .

В деле «Gladyshev» правительство не смогло объяснить, каким образом у заявителя в день ареста оказались сломаны ребра: внутреннее расследование не закончилось ничем, никакого вразумительного объяснения следственные органы не дали. Объяснения же заявителя были последовательны и подтверждались медицинским заключением. В этих обстоятельствах Суду не оставалась ничего иного, как признать, что заявителя избили после ареста именно так, как он описывал, и тем самым была нарушена статья 3 Конвенции. Кроме того, Суд нашел отдельное нарушение статьи 3 в связи с недостаточно эффективным расследованием жалоб заявителя на избиение.

В контексте статьи 6 выводы Суда звучали таким образом: «Российские суды, рассматривая вопрос о допустимости признательных показаний, знали о том, что заявитель жаловался на избиения. Более того, суд первой инстанции обратил внимание на недостаточность расследования этих обстоятельств и обязал провести дополнительные следственные действия. Полученное в результате этих действий заключение еще более усиливало позицию заявителя и правдоподобность его слов. Тем не менее, имея перед собой такие доказательства, российский суд не поставил под сомнение достоверность признательных показаний заявителя на следствии и построил на них приговор».

В деле «Gladyshev» Судом не было сформулировано какое-либо новое правило, но из обстоятельств дела читается, что Европейский суд ждал от российских судов такого же подхода, каким он сам пользуется в контексте статьи 3 Конвенции. В описанной ситуации российскому суду следовало, скорее всего, принять версию заявителя об избиении именно потому, что (1) она подтверждалась медицинскими документами и (2) внутреннее расследование не дало вразумительного ответа на вопрос о том, как заявителю были причинены соответствующие травмы. Российский же суд был готов принять версию заявителя, только если она будет подтверждена «вне разумных сомнений» и/или закреплена в надлежащей процессуальной форме (например, приговором в отношении милиционеров). Это, однако, противоречит и правилу о толковании сомнений в пользу обвиняемого.

Дело «Gladyshev» приводит к выводу, что, согласно позиции Европейского суда, внутренним судам в таких делах не следует ждать, чтобы обвиняемый «доказал» факт пытки. Достаточно серьезного подозрения в том, что пытка могла иметь место. Такое подозрение может возникнуть, как мы видели, если обвиняемый получил травмы во время расследования. Бремя доказывания тогда переходит к стороне обвинения. И если обвинение, в свою очередь, не представит убедительных объяснений этим травмам, суд, рассматривающий дело заявителя, уже не может игнорировать его жалобы.

Из дела «Gladyshev» неясно, как следует в таком случае поступить суду — исключить ли доказательство полностью, как совершенно недопустимое, или просто оценить его как «сомнительное». Очевидно, однако, что в обстоятельствах дела «Gladyshev» (где признательные показания были центральным доказательством против заявителя) любой из двух вариантов должен был бы привести к оправданию подсудимого. Более ясный ответ на этот вопрос можно найти в деле «Levinta v. Moldova» (постановление от 16 декабря 2008 года), где Суд рассуждал об абсолютной недопустимости доказательств, полученных под пыткой. Представляется, что даже частичное использование такого доказательства, с оговорками о его ненадежности, не удовлетворит Суд.

В некоторых случаях получение показаний «под давлением» анализируется не только в контексте статьи 6, § 1, Конвенции, но и в сочетании с другими положениями статьи 6.

Так, в деле «Magee v. the United Kingdom» (постановление от 6 июня 2000 года) заявителя (подозреваемого по делу о терроризме) в течение двух с половиной суток не допускали к адвокату и постоянно допрашивали. Допросы велись очень интенсивно, несколькими группами следователей попеременно. В перерывах между допросами заявитель содержался в условиях жесткой изоляции в одиночной камере. Заявитель сперва отрицал свое участие в преступлениях, но в конце концов «сломался» и дал признательные показания, и только тогда к нему допустили адвоката. Европейский суд оценил такого рода атмосферу как угнетающую, направленную на подавление воли заявителя (coercive environment), и заключил, что присутствие адвоката в таких условиях было необходимо, с учетом того, что признания подозреваемого были впоследствии положены в основу приговора.