Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Всем нам хорошо известна латинская поговорка «[Pro captu lectoris] habent sua fata libelli» [923]. С тем же успехом можно сказать и то, что «Habent sua fata dicta», или, точнее, «Habent sua fata sententiae» («Изречения/сентенции имеют свою судьбу»). Особенно же поучительны истории тех сентенций и афоризмов из арсенала крылатых выражений, которые генетически укоренены в античных текстах или Библии. Кому неизвестны такие формулы и topoi , как «Gnothi seauton» («Познай самого себя») [924], «Heureka!» («Эврика!»), «Alea iacta est» («Жребий брошен»), «Sapere aude» («Имей мужество пользоваться собственным умом»), «Ecce homo!» («Се человек!». Ин. 19:5), «Noli me tangere!» («Не тронь меня!». Ин. 20:17) и подобные им?

Однако же наряду с такими выражениями, которые особенно легко запоминаются в силу своего предельного лаконизма и особенно широко распространены – вплоть до того, что, благодаря своей выразительности, они зачастую становятся названиями книг, существует еще множество оборотов сентенциозного типа, которые менее известны, но не менее богаты смыслами, и потому гораздо более нуждаются в соответствующих комментариях. История их бытования связана не столько со сферой гномической мудрости элитарного или псевдоэлитарного обиходного языка, в данном случае, скорее, факультативной, сколько с основополагающими текстами духовно-правовой истории – в самом широком смысле этих слов. И временами подобные выражения могут обретать неожиданную актуальность.

Таков, например, афоризм Цицерона «Summum ius summa iniuria» (De off. I, 10, 33), означающий, что если только позитивистски следовать букве закона, то правота, строжайше сообразная законоположению, может одновременно оказаться величайшей несправедливостью. Бризантность и злободневность этого речения становятся поразительно явными, если вспомнить, что после краха неправовой политической системы действия представителей высших эшелонов власти, как правило, остаются безнаказанными, в то время как подчиненные или простые исполнители подвергаются осуждению. В 1926 г. классический филолог Иоганнес Струкс озаглавил этим афоризмом свой посвященный проблеме aequitas [925]труд, который именно в наши дни вновь оказывается особенно достойным внимания [926].

Менее взрывной, но несравненно более действенной и продуктивной, стала сентенция, берущая свое начало в творчестве римского комедиографа Теренция: «Homo sum: humani nil a me alienum puto» [927] – «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». И хотя в контексте комедии Теренция «Самоистязатель» («Heautontimorumenos»), восходящей к греческому оригиналу Менандра, эта сентенция брошена вскользь и лишь в адрес таких, несомненно, общечеловеческих свойств как любопытство и страсть всезнания, однако уже в Древнем Риме она получила статус, так сказать, архетипической декларации гуманности. Именно в этом смысле слова Теренция частично цитируют уже Цицерон (De leg. I, 12, 33; De off. I, 9, 30) и, прежде всего, Сенека. В «Письмах к Луцилию» Сенека замечает, что стих «Homo sum» люди должны постоянно иметь в сердце и на устах, поскольку все мы рождены к общежительству: в свою очередь, общество можно уподобить выложенному из отдельных камней своду, который не рушится лишь потому, что каждый камень опирается на соседние и сам служит для них опорой: «Ille versus et in pectore et in ore sit: “homo sum, humani nihil a me alienum puto”. Habeamus in commune: nati sumus, societas nostra lapidum fornicationi simillima est, quae casura, nisi in vicem obstarent, hoc ipso sustinetur» (Ad Luc. 95, 53) [928].

Из римско-латинских источников сентенция переходит в христианскую этику Отцов Церкви, а также в средневековые литературные тексты и литературу Нового времени. Она известна Амвросию, Августину, Иоанну Солсберийскому, Эразму Роттердамскому, Монтеню, Вольтеру, Руссо и многим другим [929]. Изречение Теренция обретает самостоятельность и входит в цитатный золотой фонд прежде всего ренессансного гуманизма, затем французской моралистики и просветительской этики. Наряду с его полным текстовым вариантом конституируются и усеченные: «Homo sum», или «ничто человеческое мне не чуждо» [930], которые сохраняют способность вызвать в памяти представление о полном составе и фразовой форме этого общего места [931].

Сентенция имела статус программной и излюбленной не только во Франции в эпоху Просвещения, но и в Германии на исходе XVIII в., когда в этике неогуманизма был выработан духовный идеал целостного человека, ориентированный на антично-ренессансные образцы. Фраза Теренция стала удостоверением и подлинным манифестом человечности ( humanitas ): в 1771 г. эта ее коннотация нашла свое вполне адекватное выражение в комментарии Кристофа Мартина Виланда:

При всей своей неприкрашенной простоте этот стих – лучший из всех, когда-либо внушенных поэтам человечностью [932].

Несколько позже педагог Иоганн Генрих Кампе писал о ней в контексте своих размышлений о Великой французской революции, о всеобщих правах человека и об идеализированном космополитизме:

Все национальные различия, все национальные предрассудки отступали ‹…› перед лицом ‹…› чувства принадлежности к человеческому роду. В то время нашим девизом было Homo sum [933].

В заключение этого краткого обзора я еще раз обращаюсь к вопросу о немецких документальных источниках. В течение всего XIX в. сентенция и ее усеченные формы бытуют в немецких – как, впрочем, и в других европейских – литературных текстах. Существуют отдельные стихотворения – и даже стихотворные сборники (Юлиус Харт, Лейпциг, 1890) и романы, которые выходят в свет под заглавием «Homo sum». Конрад Фердинанд Мейер, Эберс [934], Ницше и Фонтане употребляли эти формулы. В 1865 г., в анкете под названием «Признания» («Bekenntnisse»), заполнение которых было в те времена излюбленным светским развлечением, Карл Маркс ответил на вопрос о его любимой мáксиме цитацией слов Теренция: «Nihil humani a me alienum puto» [935]. Уже одна только немецкая рецептивная история сентенции, движущаяся от пафоса к тривиализации, а в XX в. обнаруживающая сильнейшую склонность к иронии, была бы достойна отдельного самостоятельного исследования [936].

Однако как же обстоит дело с историей интересующего нас изречения в России? Насколько мне известно, исследований, посвященных этому вопросу, не существует. Русский перевод гласит: «Я – человек, ничто человеческое мне не чуждо», соответственно, в поэтическом переводе: «Я – человек, не чуждо человеческое мне ничто» [937]. Сюда следует добавить русские эквиваленты усеченных форм сентенции и перифрастические обороты аналогичного содержания [938]. Ниже я хотел бы поделиться некоторыми наблюдениями, которые касаются, прежде всего, русского XIX в., и далее – западнославянского мира.