Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Достаточно репрезентативную подборку случаев употребления этой сентенции предлагает изобилующий и многими другими материалами «Словарь иноязычных выражений и слов» А.М. Бабкина и В.В. Шендецова [939]. Весьма полезным дополнением к нему может послужить объемный «Словарь латинских крылатых слов» Н.Т. Бабичева и Я.М. Боровского [940], тогда как авторы сборника «Крылатые слова», Н.С. Ашукин и М.Г. Ашукина, ограничиваются минимальными сведениями [941].

А.М. Бабкин и В.В. Шендецов приводят примеры цитации интересующего нас изречения в текстах (в том числе эпистолярных) Станкевича, Белинского, Герцена, Огарева, Добролюбова, Салтыкова, Мамина-Сибиряка, Чехова и др. Однако же неиспользованными остаются возможности извлечения примеров из наследия Достоевского, Тургенева, Самарина, И. Аксакова, Плещеева, Некрасова, В. Соловьева, Бунина и многих других. Хотя последовательность прецедентов цитации выстроена авторами в соответствии с ее различными смысловыми нюансами, однако из этой последовательности никак не явствует, в какой именно духовно-исторической связи сентенция была реципирована в каждом отдельном случае. Кроме прочего, отсутствует и какая бы то ни было попытка объяснения того факта, что изречение Теренция особенно часто встречается в русских текстах второй трети XIX в., приобретая свое программное значение именно в эту эпоху [942]; его вариантам и переделкам тоже не уделено специального внимания.

Я полагаю, что интенсивность рецептивной истории сентенции именно в период времени между 1830 и 1860 гг. является вполне объяснимой. Это была эпоха, когда литература, философия и историография были охвачены ориентированным в равной мере на классику и идеализм просветительским энтузиазмом, который пропагандировал идеал прекраснодушия , нераздельно сливающий воедино лозунги истины, добра и красоты. Понятие «человек» приобрело экстраординарную эмфатическую насыщенность, а стремление к человечности (гуманности) достигло своего апогея. При пресловутом министре просвещения С.С. Уварове существенную роль в русской образовательной концепции играли науки о древнем мире и предметы, связанные с классической филологией [943], а в программах русского университетского образования основными предметами являлись немецкая литература и немецкая философия. Во многих периодических изданиях печатались материалы по истории греческой и римской литературы, содержавшие в том числе регулярные и временами весьма подробные оценки творчества Теренция [944]. При этом отмечалось особо, что он блистал не столько даже комедиями, сколько «сентенциями, афоризмами и поговорками», среди которых особенная слава выпала на долю стиха «Homo sum» [945].

Исследования лексикографов (Ю.А. Бельчикова и Ю.С. Сорокина) показали, что семантическое поле «гуманность/гуманный/гуманизм» начало экстенсивно распространяться именно начиная с 1840-х годов; лучшим доказательством этого утверждения могут послужить тексты Белинского или Станкевича [946]. Русское же слово «человечество», означающее, впрочем, как «человечность», так и «род человеческий», употреблялось уже и тогда в обоих этих значениях. Соответственно, несколько позже Н. Бердяев имел полное основание заявить, что под словом «гуманизм» в России подразумевался по большей части «гуманитаризм»: а это означает взаимопроникновение культурного и социального понятий [947].

Сигнификативную функцию стиха Теренция в сфере самоопределения гуманизма и гуманности (человечности) философ Эдуард Шпрангер описал следующим образом:

Вся западноевропейская историография вплоть до позитивизма конца XIX в. гуманистична. Каждый историк продолжает собою поколение гуманистов. В сущности, было бы очень затруднительно ответить на вопрос о том, на каком именно основании можно объединить этих гуманистов: от Фукидида до Полибия, от Цицерона до Макиавелли, а от этого последнего – до Нибура, Ранке, Моммзена и Мейнеке. Пока что в вопросе о принципах, связующих между собою всех перечисленных гуманистов, мы сходимся на одном: без исключения все они объединены одним и тем же символом веры: «Homo sum. Nihil humani a me alienum puto» [948].

Примечательно, что в России постоянно давало о себе знать стремление включить идеологическое течение западничества в парадигму гуманизма. Московский историк Владимир Герье в 1880 г., в первом номере вновь созданного журнала «Исторический вестник», выступил со следующим заявлением итогового характера:

Приверженцев европейского, общечеловеческого направления называли западниками ; это было одностороннее, неверное наименование. ‹…› Западники 30–50 годов имели право на совершенно иное название. Это были русские гуманисты . Нет основания приурочивать этот термин исключительно к эпохе ренессанса ‹…›. Идеалы гуманизма развивались и расширялись под влиянием европейской науки и европейской мысли. ‹…› На этом гуманизме воспитались классические поэты Германии: Лессинг, Гердер, Шиллер и Гёте ‹…›. Этот обогащенный, облагороженный новыми идеями XIX в. гуманизм – продукт европейской общечеловеческой цивилизации, – вот что пытались провести в наше общество русские гуманисты, так называемые западники сороковых годов! Не замену национального западным ставили они себе целью, а воспитание Русского общества на европейской универсальной культуре, чтобы поднять национальное развитие на степень общечеловеческую, дать ему мировое значение [949].

Именно к западничеству как идеологическому течению русской мысли традиционно причисляется московский профессор истории Тимофей Грановский. В год его смерти (1855) И.С. Тургенев охарактеризовал его следующим образом:

От него веяло чем-то возвышенно-чистым; ему было дано (редкое и благородное свойство) не убежденьями, не доводами, а собственной душевной красотой возбуждать прекрасное в душе другого; он был идеалист в лучшем смысле этого слова – идеалист не в одиночку. Он имел точно право сказать: «Ничто человеческое мне не чуждо» – и потому и его не чуждалось ничто человеческое [950].

Совершенно аналогичные формулировки мы найдем и в более позднем тексте Тургенева, в его «Воспоминаниях о Белинском», где, между прочим, писатель замечает:

Белинский был идеалист в лучшем смысле слова. ‹…› Белинский был настолько же идеалист, насколько отрицатель; он отрицал во имя идеала. Этот идеал был свойства весьма определенного и однородного, хотя именовался и именуется доселе различно: наукой, прогрессом, гуманностью, цивилизацией, – Западом, наконец. ‹…› Белинский посвятил всего себя служению этому идеалу; всеми своими симпатиями, всей своей деятельностью принадлежал он к лагерю «западников». ‹…› Человек он был ! [951]